— Привет, — сказал он и первый протянул руку. — Кажется, вы Валя?
Он был худощавый, но крепкий, спортивного склада. Волосы на косой пробор, еще густые, темные, только на висках кое-где поблескивают сединой. Дима был похож на него и карими глазами с голубоватыми белками и выпуклым лбом.
— Одну минуточку, — сказал отец. — Дима, идем со мной, ты мне нужен.
Дима вышел вслед за ним. Мать и Валя остались одни.
— Еще какую-то работу придумал Диме, — сказала мать с улыбкой, таким тоном говорят обычно о милых причудах близких людей.
Дима вскоре вернулся.
— Папа кирпичи привез.
— Кирпичи? — переспросила мама. — Сколько же?
— Не беспокойся, мама, всего-навсего семь штук. — Обернулся к Вале: — Папа, когда едет из города на своем «Запорожце», всегда, если что увидит, поднимет с дороги и в багажник. Кирпичи, доски, фанеру — все равно.
— А зачем ему кирпичи? — спросила Валя.
— Мечтает о кирпичном погребе… Спит и видит…
Дима говорил об отце в таком же тоне, как и мать, слегка насмешливом, но в то же время с нежностью, которую и не пытался скрыть.
— У нас папа хозяин высшего класса.
— А ты хозяин?
— Я? Нет, куда мне, зато папа мастер на все руки. Как это ты тогда сказала: у него руки правильно вставлены? Вот у папы именно такие руки…
— А теперь чаю, полцарства за стакан чаю, — сказал отец и вбежал на веранду. Сел за стол, подвинул к себе стакан. — Я вам еще не представился, — сказал. — Григорий Михайлович.
— А я Валя, — ответила она. — Это вы уже знаете.
— Да. — Он внимательно, даже с любопытством разглядывал ее. — Это я уже знаю.
В середине июля к родителям Димы приехал погостить Виталий Витальевич, единственный оставшийся в живых родственник матери. Дима с детства привык его звать Витвит.
Это был старик маленького роста, сохранивший быстроту движений и походки, хотя лет ему было немало, должно быть, все семьдесят.
Когда-то он работал в оркестре одного музыкального театра, числился первой скрипкой. Это были самые лучшие годы его жизни. Он не уставал вспоминать, как дирижер по окончании спектакля пожимал ему руку, таков был обычай — благодарить всех музыкантов, а руку пожимать только лишь первой скрипке, и как сам он, Витвит, стучал смычком по пюпитру, выражая свое одобрение тому или иному исполнителю, а за ним начинали стучать все остальные, и певцы после спектакля целовались с дирижером и тоже пожимали руку первой скрипке.
Витвит любил при случае прихвастнуть, говорил, что актеры носили его на руках, ибо он обладал необыкновенным музыкальным слухом и умел бегло и точно прочитать с листа любую партитуру.
А Дима жалел его. Первая скрипка… По мнению Димы, это не что иное, как неудавшийся солист. И только. И потом он жалел Витвита еще и потому, что тот был совсем одинок. Кроме Диминой семьи, у него не было никого на всем свете. Но ведь, как ни говори, это не своя семья, не родные дети.
Однажды он провел у них на даче три недели, а когда собрался уезжать, Дима поехал вместе с ним в Москву: Витвит обещал достать билет на концерт Рихтера, в консерваторию. Жил он в коммунальной квартире на Рождественском бульваре. Они вошли в темный, заставленный сундуками и корзинами коридор, Витвит открыл ключом свою дверь, и Дима увидел небольшую, с узким окном комнату, скудно обставленную: старинный, красного дерева стол, несколько стульев, кожаный потертый диван. На диване лежала скрипка в коричневом футляре. На подоконнике — целая кипа нот.
— Вот она, моя подружка, с которой столько всего вместе пережили. — Раскрыв футляр, Витвит показал Диме свою скрипку. Вынул смычок, поцеловал его. — Мой друг, — сказал. — Самый верный, самый неподкупный…
Все это было, возможно, и трогательно, но все-таки смешно.
Однако больше всего Диму удивила четвертинка водки, стоявшая на столе, а рядом с ней лист бумаги, на котором крупными буквами было написано:
«С приездом, Виталий Витальевич! Добро пожаловать, маэстро!»
Дима удивился и обрадовался за старика. Стало быть, он не так уж одинок, кто-то ждет его, поздравляет с приездом?
Он спросил:
— От кого это?
— От меня самого, — ответил Витвит и, глядя в недоумевающие глаза Димы, безмятежно пояснил: — Я так всегда пишу себе, если уезжаю. А приеду, погляжу — вроде, кажется, и в самом деле кто-то меня ждет.
Витвит взял скрипку, припал к ней щекой, тщательно протер струны. Осторожно провел смычком по струнам. И начал играть.
Дима не был силен в музыке и потому не смог бы сказать, как играл Витвит, хорошо или плохо. Да он и не очень слушал его. Все время глядел на лист бумаги, где были написаны слова, которые сразу же запомнил наизусть.
Витвит играл, полузакрыв глаза, видно, наслаждался знакомыми звуками, близостью скрипки, прижатой к его щеке и ставшей, наверное, оттого теплой.
А Диме внезапно захотелось увидеть отца, маму, ощутить привычный дух дома, родной семьи…
Что за страшная штука одиночество!
И он сказал намеренно резко:
— Ладно, пойдемте, нам пора в консерваторию…
Теперь Витвит снова у них на даче.
Они все вместе сидели на веранде, пили чай.
Отец подчеркивал, что Валя ему нравится. Порой Диме казалось, будто он это делает специально для Димы, понимая, как это приятно сыну. А вот Валя, ему думалось, чувствовала себя в их доме немного стесненной, больше молчала. Дима уверял, что мама и папа полюбили Валю, она, посмеиваясь, возражала: «Так уж и полюбили…»
Пили чай, слушали беседу отца и Витвита.
— Так о чем же вы вещали, маэстро? — спросил отец.
Он обычно называл Витвита «маэстро», и старик, как видно, принимал это прозвище всерьез.
— О Сальери. Перед смертью Сальери признался, что отравил Моцарта. Об этом свидетельствуют дневники его современников. И вот, представьте, ни один оркестр мира никогда, ни в одной стране не соглашался исполнить хотя бы одно произведение Сальери. Такова была месть музыкантов тому, кто погубил гения.
Витвит был заметно взволнован. Рисуясь, картинным жестом тряхнул седыми волосами.
— Старик распустил перья перед тобой, — шепнул Дима Вале.
Валя недовольно нахмурилась.
— Перестань… — Встала из-за стола. — Уже поздно, мне пора.
— Я провожу тебя, — сказал Дима.
Они дошли до реки, перебрались по мостику на другой берег. Река блестела под луной, обычно узенькая, незамысловато ровная, она казалась сейчас, поздним вечером, загадочной; знакомые деревья над ней словно бы выросли, таинственно шелестя ветвями.
— Скоро осень, — сказала Валя. — Все хорошее быстро кончается, вот и лето тоже кончается…
— Слушай, — начал Дима, — давай завтра с утра пойдем в Соколовский лес, там, говорят, уже грибы появились…
— Завтра я уезжаю.
Ему показалось, что он ослышался.
— Ты? Уезжаешь? Но почему? У тебя же еще отпуск не кончился. И почему только сейчас об этом говоришь?
— Мы с Нюсей поссорились. А прежде я не хотела говорить, потому что не хотелось тебя заранее расстраивать…
— Почему вы поссорились?
— Я ничего не умею скрывать. Нюся. как видно, обо всем догадалась. А я и не хотела врать, и вообще не люблю врать. Она пристала ко мне, скажи правду, ты видишься с Димой? Ну, я ей и сказала: да, вижусь, он и сам этого хочет…
— Молодец! Хорошо сделала, что так ответила. Ведь это правда.
— А она начала ко мне все время придираться: то не так, это не так, подкалывает меня то и дело, а мне это все уже вот… — Валя провела ребром ладони по горлу. — Нюсе кажется, что все от нее без ума с первого взгляда… Скажи, а ты мог бы в нее влюбиться?
— Никогда в жизни!
Валя улыбнулась.
— Тише, не кричи, я тебе и так верю.
Рано утром, когда все еще спали, Дима был уже на ногах. Наскоро умылся, выпил стакан молока, побежал к калитке. Отец выглянул в окно.