Материалы, составляющие книгу Н. Мара «Люди, которых я слышал» («Советская Россия», 1973), в разное время печатались на страницах «Литературной газеты». Это не значит, что все написанное газетчиком за последние годы перекочевало в сборник. Отобрано лучшее, что выдержало испытание читательским интересом.
О чем она, эта книга? О писателях и военачальниках. Художниках и космонавтах. Музыкантах и разведчиках. Наших соотечественниках и иностранцах.
Вот названия некоторых разделов книги — они определяют предмет исследования: «Когда писатель говорит», «Солдатское дело», «Обращение к музам».
Назым Хикмет и Константин Федин. Маршал Рокоссовский и адмирал флота Исаков. Тур Хейердал и Пол Скофилд. Знаменитая Анна Маньяни и «космонавт-ноль» Сергей Николаевич Новиков, лоскуты кожи которого побывали в космосе еще до полета Юрия Гагарина…
Объем каждого из этих очерков-портретов или, если хотите, портретов- интервью невелик — вспомним, что они писались для газеты. Тем не менее информационный потенциал их высок.
Недолгий век газетной полосы — увы — очень скоро изымает написанное из широкого читательского оборота. Собранные под одной обложкой, эти публикации дают возможность проникнуть и в творческую лабораторию одного из мастеров газетного цеха, познакомиться с «технологией» многотрудного жанра интервью.
И. Дрейцер
Каждому положен свой Державин —
Тот, что нас обнимет, в гроб сходя.
А уж как творим, на что дерзаем —
Это будет видно погодя.
Каждому положен свой орел —
Тот, что осенит крылом могучим,
Дабы ты могущество обрел
И парить над бездной был обучен.
Мой орел был рыж и синеглаз,
Дело было зимнею порою,
Подошел старик Державин к строю,
Улыбнулся каждому из нас.
Каждому из нас, кто пел в строю,
Он улыбку подарил свою,
Каждого пощекотал усами —
Остальное добывайте сами.
Добываю. А земля взяла
Моего веселого орла,
И давным-давно «Литературка»
Обронила должную слезу.
Лично я-то — ни в одном глазу.
А никак не забываю турка.
Каждому положен свой Хикмет —
Рыжая, рискованная птица!
А уж не положен — значит, нет,
Нечего тогда и шебутиться.
Нам-то хорошо — у нас кредит:
Всю агитбригаду в миг удачи
Целовал Казым на зимней даче!
Это нам отнюдь не повредит.
Шутливая песенка
про пса, его хозяина
доброго дворника дядю Костю
и злую дворничиху Клаву
О сладкий миг, когда старик
Накрутит шарф по самый нос
И скажет псу: «А ну-ка, пес.
Пойдем во дворик!»
А во дворе идет снежок,
И скажет псу: «Привет, дружок!» —
Незлобный дворник, дядя Костя,
алкоголик.
У дяди Кости левых нет доходов.
Зато есть бак для пищевых отходов,
Зато у дяди Кости в этом баке
Всегда найдутся кости для собаки.
Я рассказать вам не могу,
Как много меток на снегу,
Их понимать умеет каждая собака.
Над этой лапу задирал
Боксер по кличке Адмирал,
А здесь вот пинчер — мелкий хлыщ
и задавака.
Мы дружим со слюнявым Адмиралом,
Он был и остается добрым малым,
А пинчера гоняли и гоняем
За то, что он, каналья, невменяем.
Увы, бывают времена.
Когда, криклива и дурна,
Во двор выходит злая дворничиха Клава.
Она не любит старика.
Она кричит издалека.
Что у нее на старика, мол, есть управа.
Нам дела нет до бабы бестолковой,
И нас поддержит Вася-участковый,
Он справедлив, хотя не одобряет.
Когда собака клумбу удобряет.
Как хорошо, о боже мой,
Со стариком идти домой,
Покинув двор, где Клавин взор,
и крик, и злоба.
Старик поближе к огоньку,
А пес поближе к старику,
И оба-два сидим и радуемся оба.
Старик себе заварит черный кофий,
Чтоб справиться с проблемой мировою,
А пес себе без всяких философий
Завалится на лапы головою.
Ночные чтения
Стенограмма трибунала,
Лихолетию — предел.
В стенограмме грому мало,
Дым зато глаза проел.
Вдоволь дыма, вдоволь чадаг
Что там чудится сквозь чад!
Это дети, это чада
Стонут и кровоточат.
Отчего сегодня вдруг
Все в глазах одна картина —
В сером кителе детина
Рвет дите из женских рук!
Фотография на вклейке — '
За оградою, как в клетке,
Люди-нелюди сидят,
Все гляделками глядят.
Геринг с кожею отвислой,
Кальтенбруннер с рожей кислой,
Риббентроп, как жердь, прямой —
Что с них спросишь, боже мой!
Что им дети! Что им мать
Обезумевшая! Что им
Наши села с бабьим воем!
Им бы губы поджимать.
Темен, темен их закон,
Темен, как очки на Гессе.
Ну, загнали их в загон,—
Что им грады! Что им веси!
Это сколько ж надо спеси.
Чтоб детей швырять в огонь!
Том закрою, тихо встану.
Напою водицей Анну,
Одеяльце подоткну.
Вспоминать войну не стану.
Подышать пойду к окну.
Анна в память бабки Анны
Анною наречена.
На земле от бабки Анны
Только карточка одна.
Бабка в час великой муки —
Хлебца в сумку, деток в руки,
А себя не сберегла:
Умирала за Уралом,
Было бабке двадцать с малым.
Чернобровая была.
Не дождались Анну деды:
Оба деда до Победы
Дотрубили в битве той;
Только жить им трудно было,
Знать, война нутро отбила —
Под одной лежат плитой.
Есть у Анны мать с отцом —
Разве мало? Кашу сварим,
Отогреем, отоварим,
Не ударим в грязь лицом.
Ночь пройдет. В начале дня
В ясли сдам свою отраду,
Анна вскрикнет, как от яду,
Анна вцепится в меня.
Не реви, скажу, Анюта,
Твое горе не беда,
Твоя горькая минута
Не оставит и следа.
Сделай милость, не реви.
Сердца бедного не рви.
Возлюби детей и щенков
И мы возлюбили детей и кутят —
Своих, и приблудных, и всяких,
И стало не страшно, что годы летят,
Что тает и тает косяк их.
На ясельном фронте у Анны успех,
У Кесаря новая миска —
О, сколько блаженства от малых утех,
От мелкого вяка и визга.
Лети, наш ковчег, по неверным волнам,
Неважно, что грязно и тесно,
А важно, что все это нравится нам,
Что все это чисто и честно.
Качайся, пока океан незлобив,
На радость зверюгам и детям!
И петь вознамерились мы, возлюбив
Друзей, приходящих за этим.
И в песню войдя, возлюбили людей.
Когда они люди как люди,
И весело стало от этих идей
В посудине тесной, в каюте.
Ведь важно, когда на ладони птенец,
Чтоб не было гари и брани.
А то, что блаженству приходит конец,
Так это мы знали заране.
Лирический герой
Мне грим не нужен, не нужны гримасы,
Я масками стихов не начиню,
И самозваный представитель массы —
Лирический герой — мне ни к чему.
Гомункулус, убогий плод реторты,
Кто он такой, чтобы теснить меня!
Дурны ли, хороши, мы жизнью терты —
Я сам, мои друзья, моя родня.
Не он, а я сумел на свет родиться.
Он — тип, а я — совсем наоборот.
И я его, проныру-проходимца,
Не подпущу к понятию «народ».