– Саша, пойдем, потанцуем. Я тебе заодно расскажу кое-что.
Танец, по счастью, был медленный. На эстрадке сейчас выступал певец голубых дорог Андрей Пеночкин. Отличный, надо сказать, певец и, если бы он не обращался всякий раз к залу до и после песни словами «цыпочки мои» и «курочки мои», было бы совсем хорошо. Сейчас он исполнял песню «Чувства», что давало возможность медленно двигаться и спокойно поговорить. Вета все Саше и выложила, пытаясь, однако, все представить, как шутку, как смешное заблуждение двух учениц 8-го класса, только что перешедших в девятый. Истинный возраст тоже пришлось раскрыть. Повзрослевшая девичья интуиция подсказала Виолетте, что надо продолжать честно, и если убеждать, то искренностью. При этом надо исхитриться так, чтобы Саша не терял к ней мужского интереса. То есть искренность не должна выглядеть как детская наивность. Вообще все детское надо оставить за бортом, все это – вчерашнее, сегодня она другая. Да, она совсем юная, но не девочка, а почти женщина, а совсем женщиной она станет этой ночью и именно с Сашей, если он не будет против, если не испугается ее возраста. Она очень молодая, но женщина, а не нимфетка какая-нибудь, не ребенок – предмет болезненной страсти педофила, а именно женщина, и все женское у нее уже есть, и получше, чем у женщин взрослых. Она настаивала на этом, вновь обольщая Сашу, искушая, совращая (да, только так! Не он ее совращал, а именно она его), прижимаясь к нему всем телом, приближая лицо к лицу, лаская его руками.
Песня «Fellings», исполняемая Пеночкиным по высшему классу, зазвучала на бис вторично, что было для Виолетты очень кстати. В первый раз она успела все рассказать, а теперь добивалась эрекции у Саши, но мягко, неназойливо, деликатно… А Саша, по мере рассказа, грустнел и ругал себя. Он пока ничего Вете не сказал и не только потому, что не знал, как оценить услышанное. Какая-то апатия овладела им, он не хотел ничего, чувствовал себя сейчас опустошенным, ни о каком возбуждении, несмотря на Ветино ненавязчивое усердие, и речи быть не могло. И не потому, что узнал о Ветиной девственности, которую она намеревалась потерять с обычным эстрадным обалдуем (а то, что она из-за него намерение изменила, радовало не слишком), и не потому что испугался, узнав о ее настоящем возрасте (даже у пресловутой группы таких связей хватило бы на целую телефонную книгу); и даже не потому, что она вдруг перестала ему нравиться, что влюбленность испарилась, что желание исчезло (тоже нет, все вроде было по-прежнему); тогда почему он чувствовал себя таким инертным, пустым, отчего настроение испортилось, и то, что Вета хотела представить с юмором, казалось ему вовсе не смешным, а печальным? Да оттого, вероятно, что деловитая цепкость их с Петей избранниц, их удивительная целенаправленность, умение добиться своего любыми средствами противоречило всему, что Саша хотел бы видеть в женщинах. Использовать свое тело, как инструмент или отмычку для проникновения на корабль – пожалуйста!; употребить их с Петей как средство доставки, – да без проблем!; покрутить любовь с другим только для того, чтобы лечь под Сёмкина – пустяки!; пустить в расход само понятие – любовь, угадать Сашино отношение к ней, вызвать в нем те самые стихи, и все для того, чтобы извлечь маленькую утилитарную пользу для себя – не слишком ли все это разумно и расчетливо для прекрасной половины человеческого рода? Оттого-то и грустно было поэту Саше, оттого-то он и невесел был… А как же ее стихи? – вдруг вспомнил он. – Ведь это была не имитация, не притворство! Как-то не совмещается в ней поведение и содержание. Он отстранил от себя Виолетту и спросил:
– А где ты была настоящая? В какое время?
Вета остановилась, посмотрела Саше прямо в глаза и твердо сказала:
– С тобой стараюсь все время. И везде. И там, – она показала в сторону лавочки, – и там, – она показала чуть подальше, где кусты, – и здесь. И даже вон там, – она подняла голову и посмотрела на звезды. – Но это я. А Анжелике надо помочь, пусть попытается, если так хочет.
– А ты? – спросил Саша. – Ты уже передумала?
– Я передумала еще там, на скамейке.
– И что теперь ты придумала? – спросил Саша, волнуясь.
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Ну так догадайся, чего я хочу теперь, – сделала Вета ударение на слово «теперь», заставляя Сашу вновь поверить в то, что прошедшие три часа для нее – тоже не ерунда, не тривиальное приключение.
– Сашка, иди к нам! – крикнули с дальнего столика. Вета с Сашей посмотрели, кто зовет. Это был не кто иной, как сам Гарри Абаев, командир отряда специального сексуального назначения. «Спецназовцы» тоже улыбались и приглашающе махали руками.
– Сейчас подойду! – крикнул Саша в ответ. И тихо – Вете: – Ну что? Сейчас спрошу в первый и последний раз, потом будет поздно. Познакомить? С тем, с кем ты хотела? Это просто. И ты ему понравишься. Ну решай.
– Я решила, – ответила Вета. – Ты лучше Анжелику познакомь.
Саша повеселел. Они пошли к тому столику. Вета глянула в сторону подруги. Та уже видела все и теперь сидела, выпучив глаза и вцепившись в руку Пети, который еще ничего не знал ни об их намерениях, ни о том, что сейчас будет. Он все продолжал думать, что дело только в автографах. И, уж конечно, не мог знать Петя о необычном продолжении этой ночи и о финальном аккорде, которым она завершится.
Глава 8
С группой «Сладкий сон» и Гарри Абаевым
Тем временем Вета и Саша подошли к столику Гарри с командой. Гарри, в полном соответствии со своим именем, пил виски со льдом и, поскольку настоящие американцы виски не закусывают, Гарри после каждого глотка занюхивал цветком – розой, лежащей перед ним и уже съежившейся от частого употребления. Гарри в принципе был человеком эксцентричным и, если так можно сказать о человеке – изысканным. Роза – это вам не соленый огурец.
Дефиле оригинальных имен, стартовавших в самом начале повествования, продолжалось. Сам Гарри объяснял происхождение своего имени, не совсем типичного для средней полосы России, болезненным пристрастием своих родителей ко всему американскому. В первую очередь – к джинсам, кожаным поясам, которые мастерились из ремней офицеров Советской армии, и разным американским словечкам, бесконечно вставляемым в их простую, бесхитростную русскую речь. Вместо «ладно» или «хорошо» они всегда говорили «о’кей», а вместо «привет» – «хэллоу». Ну и к именам, конечно. Фильм «Великолепная семерка» в их время был прямо-таки учебником, по которому надо было осваивать манеру одеваться, ходить, стричься, курить и разговаривать, вернее даже, не разговаривать, а – ронять слова. Вот только со стрельбой в то время было туговато, но можно было зато отыграться на именах. Поэтому папа Гарри, носивший строгое имя Клим (в честь командарма Ворошилова), – просил называть себя Крис (в честь главного героя «Семерки»). Тоже, между прочим, лаконично, строго и вполне по-мужски. Оба имени звучали, как щелчок взводимого курка кольта 45-го калибра, но имя Крис все-таки было предпочтительнее. Разве можно сравнивать даже походку?! Коренастого увальня командарма с грацией ручного медведя при Сталине – и Криса из «Великолепной семерки», с пружинящей поступью уставшего побеждать леопарда. Что вы! Поэтому все и всюду звали отца – Крис. Вот только друзья Гарри временами бестактно шутили: Гарри, а отчество у тебя как будет? Крисыч, что ли? Гарри Крисыч, с ума сойти! Гарри не обижался, он был человеком покладистым и контактным. Железную волю и упрямый характер он проявлял только в делах, и его деловой хватке могли бы позавидовать многие акулы американского бизнеса. Своей шоу-группой он сумел распорядиться с поистине американским размахом. И в результате сколько бы ни морщились брезгливо снобы-интеллигенты, его группа стала суперпопулярной. Что ни песня – то хит, что ни журнал – портреты его мальчиков и его самого. Из абстрактной тяги своих родителей ко всему американскому, что не могло не отразиться на его воспитании, Гарри сумел извлечь самое рациональное и полезное – подход к делу, умение правильно распоряжаться деньгами, вкладывать в рекламу столько и так, чтобы она безотказно работала, и еще многое другое. Можно было сказать, что Гарри изучил и знал секреты успеха, хитро и эффективно адаптируя их к своей стране и вкусам публики.