И вот, когда кот в очередной раз оказывался на лестничной клетке, он начинал даже не мяукать, нет! Он рыдал! В прямом смысле этого слова! Абсолютно человеческим голосом, басом, рыдал, не отходя от двери. Он выл так, что из других дверей выглядывали соседи, уверенные в том, что в подъезде кого-то убивают, потом замечали кота и спрашивали – чей? Рыдающий кот прошибал всех, и когда Саша открывал дверь, а кот со скоростью света бросался обратно в квартиру, ища в ней угол, где, по его мнению, можно спрятаться, соседи смотрели на Сашу, как на законченного садиста и мучителя домашнего животного, и Саше приходилось объяснять, что он таким образом кота воспитывает, но выкидывать насовсем – не собирается.
– И за что вы его так? – укоризненно спрашивали соседи.
Саша объяснял. И тогда соседи, тут же забыв про свой гуманизм, советовали кота кастрировать, тогда он, мол, перестанет испражняться в углах. Саша этого не хотел, и почти каждый день повторялось одно и то же – преступление, поимка, наказание и душераздирающие рыдания за дверью. Война эта продолжалась с переменным успехом, но постепенно перевес стал склоняться в Сашину сторону. Полкан стал писать в углах все реже, а в туалете – все чаще. Но все же хоть раз в две недели горькие стенания Полкана, его спекулятивный вой (ибо он знал, сволочь, что его все равно пустят обратно) – нарушали патриархальную тишину их старого дома.
Вот точно так, один в один, выла сейчас раздавленная Наташа, понимая, что ее сейчас попросту выкинут за борт, и никогда она больше не увидит и тем более не потрогает своего Сёмкина. И опять – в свою школу, к своим убогим подругам, дешевым сережкам, скучным урокам, бедным, считающим каждый рубль родителям, а этот блестящий, праздничный мир, в котором она оказалась только случайной и неблагодарной гостьей, вновь станет чужим и далеким. Наташе было так больно, так горько, как никогда до этого в ее короткой жизни. И вот она рыдала так, что артист Полкан, всякий раз играющий за дверью на струнах Сашиного сострадания, мог бы ей по-настоящему позавидовать. Наташа, в отличие от кота, твердо знала, что ее не пожалеют и что она сейчас, в этот момент, лишится всего, о чем мечтала.
Однако она была неправа, ее все-таки пожалели…
– Ну мы ж не звери какие, – сказал Саша, обращаясь к Гарри.
Гарри был не зверь, он был воспитатель. Впрочем, как и Саша по отношению к коту. Строгий и справедливый. Если отец и мать не в состоянии были воспитать девочку, то эти функции взял на себя он. Он видел, что девочка уже сама себя наказала, видел, как ей было стыдно. Ее дикий кошачий вой был проявлением настоящей боли, он был таким страшным, таким отчаянным, что Гарри с Сашей даже испугались поначалу. Да и на пароходе, услышав его, могли подумать, что действительно где-нибудь в трюме какой-нибудь маньяк потрошит свою несчастную жертву.
– Ну все, все… – сказал Гарри, подойдя к бьющейся в истерике Наташе, и положил ей руку на плечо. – Все, я сказал! Хватит! Ну!
Наташа постепенно стала затихать, почувствовав на остренькой ключице стальной палец воспитателя. А с другой стороны, поняв, что ее за борт не выкинут.
– Ну-ка, посмотри на меня, – велел Гарри, – ну! Ты слышала, что я сказал? Посмотри на меня! Сейчас же!
Наташа осторожно подняла вверх зареванную грязную мордочку, всю в подтеках черной туши, снесенной с век и ресниц штормом её истерики. Она все так же дрожала, иногда всхлипывала, а в промежутках тихо скулила. Живопись пьяного авангардиста на ее лице продолжала совершенствоваться, так как Наташа все пыталась вытереть лицо то ладонями, то пальцами. Гарри протянул ей свой платок.
– Сп-сп-аси-ибо, – опять попыталась завыть Наташа, но Гарри не дал.
– Все, все, успокоились, – сказал он. – Теперь встали с колен… Ну! Теперь нормально сели. Не туда! – повысил он голос, когда Наташа решила примоститься опять на краешек кровати Сёмкина.
– А куда? – робко спросила Наташа, готовая повиноваться безоговорочно.
– Вот сюда садись, на стул. Вернее, нет! Встань-ка в угол. Тебя в детстве в угол ставили? Наказывали тебя так?
– Нет, – опустила голову Наташа, покорно встав с постели Сёмкина.
– А как наказывали? – полюбопытствовал Гарри.
Наташа молчала.
– Говори, как? – повторил Гарри строже.
– Меня… пороли…
– Пороли? – изумился Гарри.
– Да… – еле слышно прошептала она и сквозь грязные разводы на ее щеках проступил розовый цвет смущения.
Никогда, ни за что и никому не призналась бы в этом взрослеющая девочка, но сейчас и ситуация была экстремальной, и воля ослабла после истерики, и в уголке души тихо тлела надежда, что Гарри ее пожалеет.
– Значит, пороли… – задумчиво повторил Гарри, абсолютно не зная, как на это реагировать.
Наташа только кивнула, опять опустив голову, и у нее опять полились слезы.
– Меня и сейчас, – прошептала она совсем по-детски, – иногда…
– Ну ладно, – решил что-то Гарри, – мы тебя пороть не будем. Сегодня… да, Саш?
Саша стоял до этого тихо и испытывал примерно те же чувства, что и к выброшенному за дверь Полкану. Хотя – нет, не совсем те же. Помимо жалости тут было еще и острое сознание невозможности хоть чем-то помочь, хоть как-то исправить ее несуразную жизнь, изменить ее уродливые, хромые идеалы, искалеченные этой самой жизнью, ее психику, которая в самом раннем детстве была нетронутой целиной, куда можно было посеять какие угодно зерна, но вскоре, уже с трех лет, тронутую-таки, причем раз и навсегда, легкой и всепроникающей проказой телевидения. И проказа эта была настолько безболезненна и даже завлекательна, что протекала абсолютно незаметно. И вот первое крушение: поезд-экспресс «ТВ-Голливуд» лоб в лоб столкнулся с другим экспрессом, у которого пункты отправления и прибытия обозначены цифрами на надгробном камне через тире, а это тире и есть жизнь. Скорый поезд «Жизнь» поехал дальше и даже не затормозил, а лязгая и громыхая, помчался дальше, потому что тот – «ТВ-Голливуд» был только сном, видением, воображением. Но хромые Наташины идеалы, припадая на обе ноги, стремились изо всех сил к железнодорожному полотну, чтобы хоть только посмотреть, как промчится заманчивый состав, набитый успехом, славой и богатством. Слишком близко она подошла и была раздавлена встречным, реальным, но, к счастью, – не насмерть. Хотя кто бы поручился, что она не повторит попытки и не погибнет. И чем ей можно было теперь помочь? А ничем! Единственное, что ты можешь, неся домой колбасу и проходя мимо бездомной собаки или кошки, – это оторвать ей кусок и дать. Домой можно взять одну, ну, две, но всех ведь не возьмешь. Да и колбаса поможет не надолго, только продлит агонию бессмысленной жизни.
Однако Саша придерживался такого мнения, что если нельзя вылечить причину головной боли, то анальгин можно все-таки дать. Поэтому Саша, улыбаясь, сказал:
– Нет, пороть не будем. Но в угол поставим. Ты же в угол хотел? – обратился он к Гарри.
Гарри вспомнил.
– Да. Давай встань в угол. Лицом. Не бойся, ненадолго.
Наташа послушно отправилась в угол.
– Теперь слушай внимательно. Я уже говорил и повторю тебе в последний раз. Ты сможешь провести пару часов, нет, только час, с этим, – Гарри кивнул в сторону постели с распростертым на ней Сёмкиным, – только через Петю, который, я тебе напоминаю, – сидит сейчас на палубе. Если Петя, и только Петя, скажет мне, что тебя можно допустить, я позволю. Только легитимно, поняла?
Наташа не поняла, поэтому отрицательно покачала головой в углу и взглянула через плечо на Гарри с кроткой мольбой в глазах: объяснить, что такое «легитимно»?
Гарри и сам толком не знал, но чужие красивые слова обожал, поэтому, быстро метнув взгляд на Сашу – не смеется ли он, продолжил: