– Противные они, – жаловалась юная антисемитка.
– Че-о-о? Противные? А Копперфильд твой обожаемый?
– Он… да? Ты врешь, врешь!
– Ага, вру, ты прэссу почитай, а то ведь ты только видак смотришь, да и то по гостям, – убеждала продвинутая подруга. – Так что нормально! Сделаешь, а завтра будешь с Сёмкиным, и все будет клево.
– А ты?
– И я че-недь сделаю и буду с Буфетовым.
– А че, че-нибудь? Че делать-то надо?
– А я знаю?.. Ну раздеться надо… Это точно.
– А дальше?
– Да че ты достаешь-то меня? Я че, больше твоего знаю? Ну разделась, легла, зажмурилась и все.
– Как все? А дальше?..
– А дальше разберешься по ходу. Этот козел, наверно, лучше нас знает, что делать.
Из всего сказанного лестным для Пети было лишь то, что его потенциальные возможности подразумевались сами собой. А что он из всех девушек предпочитает как раз вот таких, как они, кузнечиков, – у них даже сомнения не было. Главной проблемой было преодолеть отвращение к экзаменатору, сделать так, чтобы он этого отвращения не заметил, а наоборот, чтобы думал, что он им очень даже симпатичен. И тогда он их одобрит и даст пропуск в сказку.
«Какова, однако, «эволюция»! – позволяет себе автор горький вскрик в никуда из своего идеалистического подполья. – Какая жалкая пародия на «Золушку»! Какой путь мы прошли от принца до Сёмкина, от Золушки до Наташи, от сказки до анекдота!» Впрочем, что за жалкое хныканье автора на груди истории, бессмысленный плач в жилетку прогресса! Все своим чередом, пройдет и это. Однако останется не всегда справедливая реальность: кому-то принц, кому-то Сёмкин, а кому-то – совсем никого.
Подошли к Петиной каюте.
– Ну, вперед, – подбодрил девочек Саша.
Вошли, осмотрелись, переглянулись Наташи и попросили молодых людей подождать несколько минут за дверью. Вторая Наташа (та, которая не претендовала на Сёмкина) вышла довольно быстро и, волнуясь, как ассистент хирурга, впервые присутствующий на операции, сказала Пете:
– Идите. Она ждет.
Так обычно говорят идущие на важное дело: «С богом!» Хотя в большинстве случаев, а уж в этом в особенности, бог совершенно ни при чем. Петя вошел. И… вышел уже через две минуты, – у Саши сигарета догореть не успела. Он буквально давился смехом.
– Что с тобой? – вытаращился на него Шурец.
– А ты зайди, сам посмотри, – фальцетом пропищал экзаменатор. – Ой, не могу. Ой, господи. Пойди, пойди, – и опять аж согнулся в приступе смеха.
Вторая Наташа забеспокоилась, ибо результат мог быть каким угодно, пусть неудачей, пусть полным крахом, но такой реакции Петра она и предположить не могла.
– А что такое, что? – попыталась спросить она, но Петя глянул на нее, и его разобрало еще больше, он пополз вдоль стены, утирая слезы и подвывая.
– Нет! Так не бывает, ой, не могу!..
А Саша, сгорая от любопытства, вошел в каюту и прикрыл дверь за собой. Ничего особенного он не увидел. На кровати лежала совершенно голая, костлявая девочка синеватого цвета, намертво сдвинув ноги, прикрывая руками, нет, даже не прикрывая, а судорожно вцепившись в место пониже живота, дрожа, как жертвенная лань, и крепко зажмурившись. По этой причине она даже не поняла, что это вошел вовсе не Петя. Выбивая зубами, как кастаньетами, свое прощальное «фламенко», – а прощальное потому, что уже чувствовала – экзамен провален, – она пролепетала сквозь стук зубов:
– Петя, только пожалуйста, пожалуйста, осторожно, не делай мне больно!
Саша молча положил свою руку на ее руки, сомкнутые в невскрываемый замок над тем местом, что представляло с ее точки зрения единственную ценность, которую она могла бы предложить миру.
– Не на-адо, – шепотом прокричала Наташа, и из-под ресниц потекли слезы. – Сюда нельзя, нельзя, ну, пожалуйста.
Шурец смущенно и сострадательно хмыкнул и убрал руку.
– И сюда нельзя, – Наташа одной рукой показала на свой рот, продолжая второй защищать бастионы своей невинности. И дальше, торопливо: – Вот только сюда нельзя и сюда, – а в остальном делайте со мной, что хотите.
– Так это ж выходит, никуда нельзя. И что же остается? – сочувственно промолвил Шурец, раскрывая временное инкогнито.
Наташа, услышав не тот голос, приоткрыла глаза и увидела не Петю, а Сашу, которому все это было почему-то не смешно.
Наташа резко поднялась и зачем-то скрестила руки на груди, которую закрывать было вовсе не обязательно.
– А ты, а вы… почему? Вы зачем здесь?
– А меня Петя вместо себя прислал. Я тоже могу дать тебе пропуск.
– Правда? А вы дадите? Хотя… Я ведь ничего не сделала. Я… Я боюсь… – и она снова собралась заплакать.
– Да ладно, – с болью за обнищавшие девичьи идеалы промолвил поэт, – если тебе так хочется получить пропуск к Сёмкину, ты его получишь. Тем более что ты сегодня столько старалась для этого.
– Не, точно? Да? Без фуфла? – Наташа снова возвращалась от истинной себя в реальный мир молодежного обезьянника. – Без фуфла?
– В натуре. Не сомневайся, – скорбно усмехнувшись, ответил Саша. – Одевайся, замерзла уже. Я попрошу Петю выписать тебе пропуск в твой Рай. Просто так. На халяву.
– А зачем вы это делаете? – подумав, спросила Наташа.
– Наверное, чтобы ты хоть однажды почувствовала, что не все люди скоты.
– Ну, улет! – отреагировала Наташа.
Он вышел в коридор.
– Пошли, – сказал он Пете, который уже успокоился к этому времени.
– Ну как? – спросил Петя. – Отпад, да?
– Еще какой, полный отпад и еще прикол…
– Во-во, точно, прикол. На что она рассчитывала, лягушка: «Туда нельзя, сюда нельзя», – стуча зубами, он передразнил Наташу. – А куда можно-то? Ну облом! Время только потеряли.
– Да брось ты! – сказал Шурец. – Ты там уже от баб устал, а здесь развеялся, посмеялся, все-таки польза.
– Вообще да, – согласился Петя. – Пошли?
– Пошли.
И они пошли обратно на палубу, оставив двух Наташ, одна из которых пожертвовала личным счастьем ради подруги, в радостной иллюзии победы, добытой нелегкими усилиями и преодолением себя. Наташи еще не знали, что затянувшаяся шутка ничем не кончится, что шоу-группа утром улетит в Москву и пропуск окажется простой фальшивкой.
А между тем пора было Саше найти Виолетту, а Пете вернуться к Анжелике, которая обязана была заплатить за любовное коварство.
Оставим пока в покое побочную линию этого повествования – Петю с Анжеликой, и сосредоточимся на главной, ибо наступает момент, когда биография девушки Виолетты могла бы развернуться в другую сторону – к Поэту, к любви, к желанию отдать, а не взять, словом, ко всему тому, что не позволило бы ей двигаться по фатальному пути к Бабе-яге. Посмотрим, что из этого вышло…
Приятная собеседница была у Гарри все это время. Есть девушки, обладающие таким, знаете ли, врожденным тактом или, как посмотреть, феноменальной способностью к конформизму… или компромиссу. Есть девушки, которые умеют очень хорошо, внимательно, понимающе слушать мужчину, и изредка, скупо, но очень точно, подавать именно те реплики, которые он хотел бы услышать. В том случае, конечно, если она хочет мужчине понравиться. Это фантастическое чутье подсказывает ей всегда, как вести себя и с мужчиной, который хочет любви, и с мужчиной, которому достаточно уважения. С Гарри Абаевым был как раз вариант второй. И он на протяжении последнего часа не переставал удивляться, как эта юная особа хорошо понимает его цели и способы их осуществления. Он рассказывал про все и показывал новые песни группы, а она кивала там, где надо, улыбалась именно в тех местах, где следовало, и настолько попадала в яблочко, что Гарри становился все откровеннее. Все напоминало исповедальные разговоры в купе поезда, где случайные попутчики за бутылкой, испытав моментальный разряд взаимной симпатии, начинают ни с того ни с сего рассказывать друг другу такое, чего никогда не отваживались бы поведать даже самым близким. Почему? Зачем? А может, как раз потому, что завтра на перроне скажут друг другу «до свидания», смущаясь слегка за рассказанное ночью, и больше никогда не встретятся, несмотря на то что утром формально обменяются телефонами? Или такого рода выплеск хоть иногда необходим?
Точно так происходил диалог Гарри с Виолеттой, который большей частью шел в режиме монолога Гарри. Короче, ему было очень приятно, и даже до такой степени, что он отважился показать Вете сокровенное – несколько своих песен, которые хотел выпустить в свет поначалу анонимно, чтобы группа их спела, а потом, если будет успех, обнародовать, кто написал такие чудные слова и музыку. Он не сказал Вете – чьи песни, а просто поставил запись, но настолько жадно всматривался в Ветино лицо, ища на нем следы одобрения или, наоборот, неприятия, что Вету чутье и тут не подвело. После первой же лирической песни она потрясенно покачала головой, мол, ну надо же! Бывают же шедевры, а мы о них ничего не знаем. И потом протяжно выдохнула: да-а-а! Сформировать такую реакцию ей было непросто, так как у поэтического дилетанта Гарри там встречались, например, слова: «…и твоя раскосая улыбка», а Вета, читавшая много хороших книг, любившая Ахматову, да что там далеко ходить, уже познакомившаяся с тем, как сочиняет Саша, – могла «раскосую улыбку» квалифицировать только как улыбку после тяжелого инсульта. Но тем не менее реакцию Вета выдала единственно верную, и очарованный и обманутый Гарри завел ей и вторую свою песню, и третью. И всякий раз было «ах» и «как хорошо», и очень заинтересованное: «А чье это? Кто это написал?» Кто, мол, этот гений, почему не знаю?