Зазвучали, к слову, совсем не фальшиво. Так что, присутствуй сейчас в кабинете покойный Станиславский, наверняка вынес бы свое решительное: "Верю!"
— Тут, Пал Григорич, мои орлы одно дельце разматывают. По факту подготовки диверсии на железнодорожной станции… Так что ж? Стараемся. Враг не дремлет, но и мы бодрствуем! Именно… Я к чему веду: похоже, один из подозреваемых — близкая связь вашего… Ну вы понимаете о ком я?.. Насколько близкая? Да, можно сказать, почти родственная. Представляет интерес?.. Прекрасно. В таком случае, как только мы его возьмем, я сразу просигнализирую, и мы скоординируем дальнейшие действия… Да-да, именно в таком аспекте… А как в остальном? Супруга, детишки?.. Па-аанятно… Приветы им от меня, всенепременно… Ну не смею больше… Хорошо. Всего доброго.
Томашевский вернул трубку на прежнее место, сердито посмотрел на телефон и, спуская пар, выругался в адрес столичного собеседника:
— У-уу, холуй в лампасах! Почесалася свинья о лубянский тын!
Благо собеседник его уже не мог слышать…
— …а ведь я знала, Барон, что этой ночью ты от меня никуда не денешься.
— Откуда такая проницательность, Любаша?
— А у меня бабушка колдуньей была.
— Да неужто? Настоящей колдуньей?
— Ну вещуньей. Или как правильно? Ведуньей?
— Да неважно.
— Согласна, неважно. Главное, я наворожила, что сегодня ты обязательно будешь мой. И, видишь, все получилось?
— Вижу. Вернее — плохо вижу, темно.
— А так?
— У-у-у! Теперь — да.
— И как я тебе?
— Хорош-ша! Крыть нечем.
— Так уж и нечем?
— Ну постараемся сыскать. Дополнительные резервы.
— Обязательно сыщи. А пока обними меня! Еще крепче… Еще… Еще… Еще…
Глава вторая
Барона разбудило пение птиц. Это было столь поразительно, что он не сразу сообразил, где находится. Но стоило лишь разлепить веки, как реальность, в виде аскетичной и неопрятной конурки блат-хаты, расставила все по местам. Попутно выяснилось, что он лежит в кровати, под ватиновым одеялом и в костюме Адама.
Барон осторожно повернул голову. Та нехотя повиновалась и уткнулась в колосящуюся, благоухающую потом Любину подмышку. Обладательница оной, облаченная соответственно в костюм Евы, спала, смешно причмокивая во сне пухлыми губами. Словно бы продолжала добирать недополученные ночью поцелуи.
Барон перекатился на другой бок, спустил босые ноги на грязный пол, сел и осмотрелся. Пиджак висел на вбитом в стену гвозде, брюки и рубашка валялись метрах в трех от кровати, но вот трусов окрест решительно не наблюдалось.
Пришлось заняться раскопками в постели. В том числе осторожно пошарить под горячим женским телом.
— А? Что? — не открывая глаз, пробурчала потревоженная Люба.
— "Светильник ночи сгорел дотла. В горах родился день"[18].
— Кто угорел?
— Никто, спи.
Трусы нашлись. Отчего-то под подушкой, но главное — сыскались, и Барон принялся одеваться.
— Ты чего в такую рань вскочил?
— Мне в город нужно. Хочу на семичасовую электричку успеть.
— И я с тобой! — встрепенулась Люба и с немалым усилием приподнялась, демонстрируя завораживающую белизной и бесстыдством полную грудь.
— Да спи ты, спи.
— Ага. Ты уедешь, а мне весь день с ЭТИМИ кантоваться? Не хочу, надоели.
— Как знаешь, — пожал плечами Барон.
— Подождешь пять минут? Я хоть немного себя в порядок приведу?
— Ну если действительно пять… Собирайся, я тебя во дворе обожду.
Барон покинул альков, по скрипучей лесенке спустился на первый этаж и прошел через горницу, где всего пару-тройку часов назад бушевала безудержная гульба.
На неубранном столе громоздились грязная посуда, пустые и полупустые бутылки, консервные банки с разбухшими хабариками внутри, разномастные пищевые остатки и огрызки. На топчане, под аляповатой картиной, изображающей не то взятие снежного городка, не то гибель Помпеи, густо похрапывал Хрящ. А из-за занавески, разделяющей горницу и спаленку Райки, доносились всхлипы скрипящих пружин и слабое прерывистое покряхтывание, свойственные процессу совокупления.
Но едва Барон толкнул входную дверь и сделал шаг за порог, как мир мгновенно преобразился. И в лучшую сторону…
Дача выгодно располагалась на самом отшибе поселка, и сразу за ней начинался сосновый, источающий сладкий аромат хвои лес. Немного правее и много вдали, над не проснувшимся пока озером, рассеивался туман, сквозь который робко, несмело пробивались первые солнечные лучи. В нарушаемой лишь птичьими пересудами тишине была разлита такая целительная благодать, что Барон сразу и практически полностью протрезвел.