— Думаешь?
— Допускаю. Жизнь — слишком грустная штука, чтобы вечно лыбиться и хохотать.
— Это точно, — вздохнула о своем Люба. — Так, значит, ты у нас Юрий? А по отчеству?
— Ко мне можно без отчества.
— Да мне просто интересно.
— Ну, если и в самом деле интересно, Всеволодович.
— Ой! Странное какое имя. Необычное. Я из Всеволодов только Боброва знаю. И еще этого… как его? Который "Оптимистическая трагедия"?
— Вишневский.
— Точно.
— Да ты на самом деле, оказывается, образованная женщина, Люба?
— На том стоим. Хотя другим кормимся.
— Всеволод — имя как раз обыкновенное. Самое что ни на есть славянское.
— А что оно означает?
— Властелин. Как вариант: "владеющий всем".
— Ничего себе! И как?
— Что как?
— Владел твой отец всем?
— Не всем, но многим.
— Например?
— Силой духа. Здравомыслием. Характером. Инженерным делом владел.
— И всё?
На лице Любы читалось разочарование: мнилось ей, что Барон, со своими повадками и манерами, всяко имел происхождение благородное, а аристократические предки его некогда владели обширным угодьями и каменными замками. В конце концов, не на пустом же месте возникло такое погоняло?.
— По мне — совсем немало. Дай Бог всякому такого богатства. По крайней мере я бы точно не отказался.
— Он жив? Твой отец?
— Нет. Умер.
— В войну? Барон нахмурился:
— Незадолго до.
— Ой! Ты извини, если я вдруг что-нибудь не то, дурацкое ляпаю?
— Хорошо. Когда будет дурацкое — извиню.
— О-ох, башка гудит! — Люба схватилась за виски и стала натирать их круговыми движениями пальцев.
— Поспи. Часика полтора еще ехать будем.
— А и то верно! — охотно согласилась она и, не спрашивая разрешения, по-свойски привалилась к Барону, пристроив голову у него на плече.
Отключилась Люба практически мгновенно.
Заснула, сама того не ведая, что своими, на первый взгляд абсолютно невинными, вопросами разбередила Баронову душу по полной.
И вот теперь, рассеянно глядя на пролетающие за окном лесные пейзажи и крохотные полустанки, ему отчетливо, до каждого слова, припомнился последний, по-настоящему взрослый разговор с отцом.
Хотя в тот майский вечер Юрка, разумеется, и помыслить не мог, что эта их беседа по душам — последняя.
Ленинград, май 1941 года
Всеволод стоял у распахнутого на кухне окна, курил и жадно впитывал запахи и настроения первого по-настоящему весеннего дня, что явился в этом году с превеликим опозданием.
Еще вчера в Ленинграде хозяйничали промозглые ветра, с утра так и вовсе валил мокрый снег. Но сегодня долгожданное весеннее солнце до краев, до самых высоких крыш залило воронку двора, по днищу которого тотчас засочились тонкие ручейки — последний снег сдавался на милость победителю.
Казалось бы — вот оно, дожил, дотянул, хвала богам, до весны! Но только наученный горьким опытом последних лет инженер Алексеев не спешил обольщаться — и на природный, и персонально на свой счет. Потому как в нынешней жизни заправляла и беспредельничала такой силы Тьма, против которой не смогло бы устоять даже и небесное светило…
— А мама скоро придет? Это на кухню заглянул Юрка.
В танкистском, разумеется, шлеме: последние полторы недели сын расставался с подарком Гиля разве что во время школьных занятий и сна. Да и то с превеликой неохотой.
— Что?.. А, да. По крайней мере надеюсь. А что такое?
— Надоело с Олькой сидеть. Во двор хочу.
— Что поделать — терпи, брат. Уж такая твоя планида. Погоди, а бабушка нынче где?
— Она с бабой Верой в театр пошла.
— Вот как? Обратно не повезло тебе.
— Пап, а ты чего такой грустный? И сегодня, и вчера, и раньше тоже?
— Неужто заметно?
— Ага. У тебя неприятности на работе?
— Неприятности? Хм… Можно и так сказать.
— А чего случилось?
Всеволод хотел было отмахнуться, уйти от скользкой темы. Но вопрос был поставлен сыном напрямик, а потому требовал предельно искреннего ответа.
— У нас в прошлом месяце, на Сортировке, с горки пустой вагон сорвался и покатился прямиком навстречу электричке. В последний момент каким-то чудом переключилась стрелка, и вагон ударился в стоящую на запасном пути цистерну с бензином.
— Бабахнуло? — ахнул Юрка.