В тот момент, когда пылкий влюбленный Кудрявцев поднялся на лестничную площадку и остановился перед заветной дверью, и разум, и совесть покинули его окончательно. Самое печальное, что не бесповоротно.
А ведь спроси его сейчас: зачем он, пренебрегая мудрыми советами товарища, этим вечером приперся в дом, в котором поселилась беда, Кудрявцев не смог бы произнести в ответ ничего вразумительного.
Более того, всю дорогу до Рубинштейна Володя убеждал себя, что именно сегодня ему в самом деле не следует встречаться с Еленой. Убеждал, но продолжал движение. Аки тот пьяница, что в очередной раз собирается бросить пить и отмечает это свое решение очередной же стопочкой. Короче, налицо имелось самое натуральное помешательство. Помноженное на эгоизм влюбленного человека и возведенное в куб решимостью расставить, подвернись такая возможность, все точки над "ё"…
Кудрявцев покрутил ручку старорежимного звонка, и в недрах квартиры исключительно однозвучно загремел колокольчик. Открыли ему очень не сразу, так что у Володи оставался последний крохотный шанс отмотать ситуацию назад и убраться восвояси. Однако он этим шансом не воспользовался.
Наконец щелкнули замки, дверь тихонько скрипнула, и на пороге возникла Елена. В простеньком домашнем платьице и тапочках на босу ногу. Непривычно растрепанные, неуложенные волосы, красные от бесконечных слез глаза, заметно опухшее лицо. Очень такое говорящее лицо.
Но Кудрявцев, работая легенду пребывающего в неведении человека, сделал вид, что разительной перемены в облике возлюбленной не заметил, и, размахивая букетом, дурашливо процитировал вольный парафраз Агнии Барто:
— Поздравляю с днем рождения! Надеюсь, я не сильно опоздал?
В ответ Елена одарила его недоуменным, полным тоски взглядом, а затем устало привалилась к стоящей в прихожей этажерке и… зарыдала в голос.
— Лена! Что с тобой?
Задав совершенно искренним голосом совершенно идиотский вопрос, Кудрявцев, не дожидаясь приглашения, шагнул в квартиру и прикрыл за собой входную дверь…
Ядвига Станиславовна и Оленька стояли во дворе дома№ 100, где располагался старейший в городе кинотеатр "Галант", последние десять лет носивший новое имя — "Колизей". Почему подобной чести удостоился именно древнеримский амфитеатр, а не какая-нибудь, к примеру, "Парижская Коммуна", история умалчивает.
— …Ну вот, прокопались! — Из помещения касс вышел раздосадованный Юрка и сердито зыркнул на сестру: — А все из-за тебя, Олька! Из-за твоих дурацких бантиков!
— Что опять стряслось? — устало поинтересовалась бабушка. — Билетов нет?
— На "Суворова" уже нет! Остались только на эту ерунду, — Юрка ткнул пальцем в киноафишу с рекламой "Музыкальной истории".
— Почему же сразу ерунду? Там, между прочим, сам Лемешев играет.
— Вот именно! — с важностью подтвердила Оленька.
— Вот и целуйтесь со своим Лемешевым!
— Юрий?! Что за тон? Что за манеры?
— А того! Говорил же: заранее надо было билеты брать!
— Ничего страшного. Сегодня сходим на "Музыкальную", а в следующий раз на твоего "Суворова".
— Вот в следующий раз и пойду. А сегодня — не хочу.
— Юрий! Ты ведь взрослый мальчик, что за капризы? Почему по твоей милости мы с Олей…
— Ничего и не вынуждены! Вы идите на своего Лемешева, а я лучше пойду обратно во двор, с пацанами поиграю. Только вы мне денег дайте — мою долю на билет и на мороженое.
— Ну не знаю… Не по-людски это как-то…
— По-людски, по-людски, бабуля! — авторитетно успокоила Оленька. — Пусть Юрка идет к своим хулиганам и не портит нам с тобой праздничного настроения.
— Да уж, настроение праздничнее некуда, — вздохнула Ядвига Станиславовна и полезла в сумку за кошельком…
Успокоить Елену было непросто, однако неопытный в подобных делах Кудрявцев обнаружил в себе недюжинные способности психолога. Понимая, что дежурные слова поддержки, вроде "мне очень жаль", "сочувствую", "держись", в данном случае не сработают, он решил обойтись без слов вовсе. Участливо приобняв, он провел рыдающую Елену в гостиную, усадил на гостевой диванчик, под ту самую, глянувшуюся Кудрявцеву при первом визите акварель с морским пейзажем, подсел рядом и, крепко прижав к себе, дал возможность и выговориться, и выплакаться вволю. Сам же все это время молчал и нежно, словно ребенка, гладил ее по голове.