— Что ж… — первым нарушил молчание "балагур в летах". — В таком случае прошу простить за то, что я отнял у вас столько времени.
— Что вы? Право, не стоит извиняться. Надеюсь, когда-нибудь у нас еще будет возможность пообщаться. При иных, менее печальных, обстоятельствах.
— Не сомневаюсь.
— Вот ваш пропуск, отдадите на выходе постовому. Сами найдете обратную дорогу или вызвать сопровождающего?
— Не нужно, у меня… ХОРОШАЯ память.
Степану Казимировичу вдруг сделалось стыдно.
Стыдно за то, что, еще только перешагивая порог кабинета, он уже вовсю праздновал труса. И с ходу принял условия игры, предложенные Томашевским, мечтая лишь об одном — выйти из этого кабинета самостоятельно, а не под конвоем. Но теперь, потрясенный и раздавленный известием о гибели Всеволода, Гиль отчетливо осознал, что доля персонально его вины в смерти мужа крестницы не просто велика — огромна. И таковое осознание, вкупе с презрением к самому себе, пересилило страх за собственную, давно погрызенную молью-временем, шкуру. А еще Степана Казимировича душила обида: больше всего в жизни Гиль не терпел унижений, на которые не мог ответить.
— …Что мне передать жене Алексеева? — протолкнув в горло стоявшую колом першинку, сухо осведомился Гиль.
— Что ж, передайте наши… хм… соболезнования.
— Находись мы с вами в несколько иной обстановке, я бы сказал вам, Петр Семенович, каким образом лучше всего распорядиться с ВАШИМИ соболезнованиями. Но в данном случае я имел в виду: когда можно будет забрать… тело?
— Полагаю, на улаживание предусмотренных в подобных случаях медицинских и юридических формальностей уйдет еще денька два-три. Ей сообщат.
— А под улаживанием подразумевается зачистка следов и концов? — недобро прищурился Степан Казимирович.
— Я не вполне понимаю ваш тон. Смею заметить, что у нас в принципе не практикуется выдача тела врага народа родственникам. Но в вашем конкретном случае мы могли бы, конечно, пойти навстречу.
— Если не ошибаюсь, человек не может быть признан ВРАГОМ без приговора суда?
— Враг — он и есть враг. Для определения его истинного лица и нутра бумажка с печатью не требуется. Тем более — если это враг внутренний. Знаете, есть такая поговорка: "Лучше тысяча врагов за стенами дома, чем один внутри"?
— Спасибо за откровенность, Петр Семенович. Посмотрим, каким будет мнение прокуратуры. Когда я обращусь туда с требованием провести проверку обстоятельств смерти инженера Алексеева.
Глаза Томашевского сузились от гнева:
— Прокуратура не станет рассматривать ваше… как вы выразились, требование. В нашей стране так называемые крёстные не относятся к кругу родственников. И еще… Вам бы, Степан Казимирыч, не за усопших крестников, а за свое здоровье обеспокоиться.
— Вы это что же, угрожать мне изволите?
— Ну что вы? Просто вам, если не ошибаюсь, шестой десяток пошел? А в этом возрасте уже пора задуматься. О здоровье.
— Благодарю. И за тревогу, и за совет.
— Вот, возьмите. Это номер моего служебного телефона. Звоните, если вдруг еще за кого похлопотать надумаете.
Гиль забрал листок с номером и, не произнеся более ни слова, удалился, а Петр Семенович, внутренне клокоча, снова схватился за трубку:
— Литвин! Переключи меня на Синюгина! Ван Ваныч? Наружка заряжена? Отлично. Тогда принимайте этого… шо́фера с партийным стажем!
Томашевский с грохотом возвернул трубку в "гнездо" и смачно выругался:
— Вот ведь, сучий потрох! Геморройная свеча в правом деле Ильича! Да моя б воля, я бы тебе сейчас такое "недоразумение" устроил! Ужо мы бы с тобой посидели… натравке, по-ленински! Писатель, блин, самоучка!
Петр Семенович был зол до чрезвычайности. Он никак не мог понять: в какой момент беседы допустил осечку, после которой с Гилем произошла необратимая перемена? Оно понятно, что у Томашевского физически не было времени грамотно подготовиться к встрече, но он все равно винил и корил себя за непрофессионализм. А более всего — за абсолютно неоправданный финальный выплеск эмоций.
А еще был Петр Семенович в эту минуту безумно зол на тех своих подчиненных, что проходили у него по условному разряду "синюгиных". Способных запороть любой сложности и изящности оперативную разработку своим тупорылым пролетарским усердием.
…На обратном пути дверь в кабинет, где Гиль срисовал Володю Кудрявцева, оказалась уже прикрытой. Однако пребывающего в состоянии эмоционального куража Степана Казимировича это обстоятельство не смутило: не просто постучав, а скорее — бухнув кулаком в дверь, он, не дожидаясь отзыва изнутри, порывисто зашагнул внутрь.