— Дурак! Глянь на свою рожу — как стена… Чуть не попались! Подумаешь, преступление совершил. Эх ты, заяц!
Не слушая его, Василек тяжело дышал, как после долгого бега. Он вытер с лица холодный пот, схватил горсть снега и начал жадно глотать.
— Не могу, — наконец проговорил он. — Страха натерпелся.
— Ничего, пройдет, — уже более дружелюбно сказал Степка. — Теперь у нас есть жратва.
Всю дорогу Василек шел сам не свой. Он вдруг вспомнил лозунг, призывающий давать фронту больше продуктов, и поморщился. «Люди последнее отдают, а я ворую! Вот узнали бы сейчас Мишка и Федька, что бы они со мной сделали?!»
Угадав его мысли, Степка возле дверей дома угрожающе предупредил:
— Сболтнешь — добра не жди!
Придя в комнату, Василек разделся, незаметно отдал Степке консервы и, сославшись на головную боль, отказался от ужина и лег на кровать.
Бабка Агафья забеспокоилась, достала из сундука узелочек с мятой, заварила чай.
— Ты выпей, может, полегчает, — уговаривала она, присаживаясь на кровать. — Жалко, малинки нету сушеной, здорово помогает.
Обжигаясь горячим чаем, Василек думал: «А что, если рассказать сейчас про Степкины штучки? Вытурит нас бабка обоих. Напишу завтра домой письмо, узнаю, где ребята. Может, уже вернулись в Степную. А бабушка-то моя теперьохает: пропал внук! Завтра напишу. Или уж самому поехать, пусть Степка сбивает ящики? А Таня? Одна останется? Кто же к ней будет ходить? Письмо напишу, а сам не поеду!»
Василек отвернулся к стенке и как-то сразу заснул.
Утром, открыв глаза, он увидел Степку одетым.
— Пора на работу? — спросил он.
— Рано еще… Это я бегал на базар, продал консервы, — зашептал Степка, наклонясь к Васильку. — Полнейший порядок! Держи, твоя доля.
Он протянул скомканные деньги.
«Ну и пальцы у него, как когти у ястреба», — с ненавистью подумал Василек и резко оттолкнул его руку.
— Убери! Это… это подло!
— Ну и дурак же ты, — беззлобно проговорил Степка, засовывая в карман и свою долю и Василькову. — Зря отказываешься, пригодились бы, не одним днем живем.
Встав с кровати, Василек предупредил:
— Будешь воровать — расскажу всем. Понял?
— Ты не хорохорься, — спокойно возразил Степка. — У тебя тоже рыльце в пуху. А вообще, без тебя обойдусь, слюнтяй! Скажу бабке, чтоб наладила тебя в шею.
Василек притих. Он представил себя бродящим по заснеженным улицам города. Невеселая картина!
21
Солому, которую удалось завезти с поля в погожие дни, теперь приходилось давать скоту только два раза в день. Но даже при таком экономном расходовании запасы кормов таяли на глазах, а погода день ото дня становилась все хуже и хуже.
Вечером, обходя скотный двор и затыкая пучками соломы щели в дверях коровника, Захар Петрович глянул па затянутое серой пеленой небо, прислушался к шороху поземки и, обращаясь к Лукичу, который возле колодца выдалбливал ломом намерзший лед из водопойного корыта, тревожно крикнул:
— В ночь взыграет сильнее! Слышь, как низовой гонит порошу? Зря утром не поехали в поле, все был бы запасец на черный день.
Выгребая рукавицей из корыта кусочки льда, Лукич обиженно насупился и стал ворчать на Захара Петровича:
— Ты круто не вороти, Захарушка, свалить можешь ребят. Ты глянь на них, — он кивнул на хату, куда ушли продрогшие Миша и Федя. — Ни покоя, ни отдыха не знают.
— Вижу, не слепой. И все ж ты не расслабляй хлопцев своей жалостью, — Захар Петрович остановился возле колодца и закрыл сруб дощатой крышкой. — Придет время, дадим им отдых.
К полуночи, проснувшись, чтобы подбросить в печку кизяков, Захар Петрович услышал в трубе протяжное завывание ветра и грустно вздохнул. «Взбеленилась матушка-зима, — подумал он, одеваясь. — Теперь и носа не высунешь».
Стараясь не зацепить спящих на полу ребят, вышел из саманки. Он знал: в глухие метельные ночи наведывались в села волки и пошаливали на скотных дворах.
Пурга разгулялась лихо. С крыльца не видно было даже свинарника, стоявшего метрах в пятидесяти от хаты. Тоскливо завывал ветер, земля и небо тонули в мутном вихре снега.
Запахнувшись в полушубок, Захар Петрович подошел к двери, прислушался. Овцы вели себя спокойно.
Возвратившись в хатенку, он, не раздеваясь, прилег на скамейку, но до утра не сомкнул глаз. «Как там на фронте сейчас? Вот где тяжело. А нам терпимо», — гнал он от себя тревожные мысли о завтрашнем дне.
За окошком начало белеть. Захар Петрович встал и, глядя на спящих под тулупом ребят, громко сказал:
— Пора вставать, нынче вьюжно на улице.
Пока Миша, черпая из колодца воду, выливал ее в корыто для сгорбившихся на ветру коров и овец, Захар Петрович, Лукич и Федя таскали охапками солому и раскладывали ее по кормушкам.
— Поаккуратнее, Федор! — кричал на сына Захар Петрович. — Поменьше захватывай, вишь, рвет ветер… Ну и погодка!
Несмотря на мороз, Феде было жарко, а отец все поторапливал. Коровы и овцы, хлебнув студеной воды, бежали к кормушкам, бодались. Прислонившись спиной к дверному косяку, Федя вытер рукавом лицо и стал наблюдать, как проголодавшиеся за ночь коровы жадно набрасывались на солому.
— Иди-ка ты, сынок, печку разжигай, — распорядился Захар Петрович, выгребая вилами навоз. — Ставь ведро воды, кулеш на завтрак изготовим.
— У тебя, Захар, как у того кузнеца, который в одно и то же время командовал подручному: куй, дуй, бей, давай углей, беги за водой. Не видишь, запалился парень, — упрекнул Лукич, — А ты пособи ему, теперь мы тут с Мишкой управимся.
Почистив коровник, Захар Петрович осмотрел остатки соломы и, направляясь в хату, крикнул:
— Заканчивай, Мишатка, пошли отогреваться. Он вошел в комнату, снял рукавицы, сгреб в ладони бороду, счищая набившийся в нее снег, и хрипло сказал:
— Еще день-полтора продержимся, а там — хоть волком вой.
Ему никто не ответил. Федя, стоя на коленях, подкладывал в печку куски кизяков, а Лукич промывал в чашке пшено.
Захар Петрович подошел к столу, окинул недовольным взглядом немытую с вечера посуду и повернулся к сыну:
— У нас на столе чисто в свинарнике. Скоро придется бобровских приглашать, чтоб убирали.
Он сел к окну, начал закуривать, прислушиваясь, как во дворе по-змеиному шипела поземка, хлестко швыряя в стекла мелкий сухой снег.
Вошел Миша. Одежда на нем обледенела и была похожа на блестящий панцирь. Он подошел к печке, сунул к огню покрасневшие от стужи руки и тихо сказал:
— А овцы нынче совсем мало пили.
— С чего же пить-то? Разве ж это кормежка? — Захар Петрович махнул рукой. — И коровы отощали, смотреть больно. Зорька совсем плохая стала. Выдержит ли? А тут еще овцы… Со дня на день жди приплода.
Тем временем Лукич, взявший на себя с приходом в Бобры обязанности кашевара, начал собирать на стол. Как всегда, подал пшенный кулеш, слегка заправленный толченым салом. Хлеба нарезал строго по норме: ломоть на едока. Завтракали молча, склонившись над своими чашками. От натопленной печки и горячего кулеша стало жарко, лица сделались приветливее, добрее. Покосившись по сторонам, Миша сунул в карман кусок хлеба. Захар Петрович, вытерев рукавом рубахи вспотевший лоб, поднял на него глаза и, толкнув Лукича локтем, сказал:
— Подлей Михаилу добавки да покруче зачерпни. Харчи у нас, как в старину на великий пост.
После еды Захар Петрович уселся на полу возле печки, разложил сапожный инструмент, предусмотрительно взятый им из Степной, и начал подшивать валенок Лукича.
Миша вышел во двор. Вьюга не унималась, ветер дул сильнее прежнего. «Погода, как назло мне, разбушевалась… Интересно, в Камышине такая же метель?»
Пряча лицо в воротник, Миша добрался до коровника, с трудом приоткрыл дверь. Коровы жались к пустым кормушкам. На скрип двери они повернули головы и протяжно, жалостливо замычали.