Миша растерянно смотрел на их ввалившиеся бока и поднятую дыбом шерсть. Потом он прошел в дальний угол к известной в степновском колхозе рекордистке Зорьке и, вытащив из кармана хлеб, начал давать ей маленькими кусочками. Она осторожно брала их теплыми губами и, проглотив, лизала его руку шершавым языком.
Почуяв запах хлеба, к Мише потянулись другие коровы. Он выгреб из кармана крошки и протянул им. В этой позе и застал его Федя, тихонько протиснувшийся в дверь.
— Ты, елки зеленые, здорово придумал! — громко крикнул он. — Думаешь, хлебом их прокормишь? Ничего из этого не получится, сами скорее ноги протянем.
— Федя, они могут погибнуть! — Миша повернулся к нему. — Ты взгляни на них! Даже соломы мы даем им по горстке! Пропадут они!
— Елки зеленые, да что они! Ты на себя посмотри, — Федя взглянул в осунувшееся лицо Миши. — Мы уже сами доходим. Мне все страшно надоело, я подыхать из-за скота здесь не собираюсь! Как только утихнет пурга, уеду, сразу же уеду! Кто хочет, пусть остается! Правильно сделал Василек, что удрал от нас.
Это было так неожиданно, что Миша, втянув голову в плечи, с минуту молча смотрел на Федю, потом подскочил к нему, схватил за плечи и начал трясти его:
— Что ты болтаешь, Федька! Очухайся! Если ты уедешь, кто же помогать будет? Отец-то у тебя без ноги, еле ходит по снегу. Да и скотина вся подохнет. Разве тебе не жалко? С чем мы тогда вернемся в Степную? Эх ты! Васильку позавидовал!
Миша махнул рукой и отошел в сторону.
— А что же делать? — спросил Федя, как-то сразу обмякнув и присмирев. — Все равно мы не управимся. Бобровские своему скоту не успевают подвозить, приснились мы им. Сил у меня больше нету, понимаешь?
— Ты вчера вечером на базу был, а я своими глазами видел, как твой отец пришел в хату, отстегнул деревяшку, а култышка у него вся красная, до крови растертая, — Миша поморщился, словно не Захару Петровичу, а ему самому было нестерпимо больно.
Федя смотрел на него и виновато моргал глазами, — Пошли, — предложил Миша и недовольно добавил: — Не думал, что ты такой.
Коровы, вытянув шеи, протяжно ревели им вслед.
— Голодные они, — Миша кивнул на коровник. — Не могу слышать.
Войдя в комнату, он присел на корточки перед Захаром Петровичем и сказал:
— В кормушках у коров пусто. Мы с Федькой подбросим им соломы, можно?
«А из него добрый хозяин получится», — подумал Захар Петрович и, положив свою исполосованную дратвой ладонь на плечо Миши, твердо ответил:
— Нынче отдадим, а завтра совсем нечего дать будет. Вот сейчас дошью валенок и пойду к председателю. Может, помогут на пару дней.
Как всегда, Захар Петрович отправился в правление колхоза один. Долго не возвращался. Перевалило уже за полдень, когда наконец за дверью послышался его хрипловатый кашель.
— Хоть погода ни к черту, зато новости вам принес добрые, — с порога проговорил он, устало опираясь рукой о стену.
Миша с Федей вскочили на ноги. Лукич, прожаривавший над раскаленной печкой рубцы своей рубахи, задрал кверху бороду, усмехнулся:
— Порадуй, порадуй нас новостишкой, не все ж горевать.
— Дайте отдохнуть. Ветрище на улице — жуть, — Захар Петрович шагнул к скамейке. — Пособите, хлопцы, снять полушубок.
Ребята помогли ему раздеться, обмели с валенка снег.
— Ну вот, разыскали мы все-таки Танюшку, — Захар Петрович погладил усы. — Живая она, в камышинской больнице лежит. Состояние вполне удовлетворительное. Так и сказал главный врач: вполне удовлетворительное!
Вешая шапку Захара Петровича на гвоздь, Миша на мгновенье застыл с вытянутой рукой, потом повернулся к Феде.
— Нашлась, слышишь, Федьк, нашлась! — бестолково твердил он.
Лукич, отшвырнув в сторону рубаху, спросил:
— И как же тебе удалось такое?
— Бачуренко все устроил. Душевный человек, отзывчивый, — с лица Захара Петровича не сходила довольная улыбка. — Он дозвонился туда, разговаривал с главным врачом.
— Ас Таней и не говорили? — разочарованно протянул Миша. — Мало ли что можно сказать по телефону.
Захар Петрович осуждающе посмотрел на него, покачал головой.
— Людям верить нужно. Скажи спасибо, что хоть на минутку соединили с городом.
Свернув цигарку, Захар Петрович подошел к печке, вытащил уголек и, прикуривая, долго катал его на ладони.
— Но это не все, — продолжал он, возвращаясь на свое место. — Собирайтесь, поедем в хутор. Бачуренко распорядился амбары раскрывать, больше помочь нечем. Солома на них добрая, еще не почернела. В прошлом году крыли… Пару дней протянем, а там, глядишь, утихнет.
— И то дело, — подхватил Лукич. — Раньше случалось такое, снимали солому с крыш. Хорошо бы еще водичкой ее побрызгать и ржаной мучицей посыпать. Весело бы жрали!
— Скажешь же, Лукич, — Захар Петрович усмехнулся. — Бачуренко другое предлагал: достать коровам зеленые очки. Солома через стекла казалась бы зеленой… Шутник он, ей-богу!
22
Ежедневно под разными предлогами Василек танком от Степки уходил в больницу с надеждой, что его наконец пропустят в палату. Ему отказывали в свидании. Он передавал Тане маленькую записку, в которой обычно писал о себе и работе, потом долго просиживал в вестибюле, ожидая ответа. Для него были дороги несколько слов, написанных нетвердой рукой Тани, ради них он переносил все невзгоды своей жизни. Правда, записки Тани были удивительно похожи одна на другую: жива, здорова, а дальше — слова благодарности за внимание. Но для Василька это были необычные слова на клочке бумаги, он понимал их смысл по-своему.
Вечерами, лежа на своей кровати и стараясь не слышать противный храп Степки, он думал о Тане. И всегда почему-то вспоминалось ее лицо таким, каким оно было в то утро, когда он ехал рядом с бричкой, словно до этого он никогда раньше не видел ее.
Однажды главврач больницы, обращаясь к старшей медсестре, сказал:
— Проведите в воскресенье паренька в палату, только не надолго.
Дни потянулись томительно, нудно. В субботу по дороге с завода Василек, осторожно взяв Степку за рукав, смущенно проговорил:
— Меня обещали завтра пропустить к Тане.
— Считай, что тебе повезло. А я радоваться не буду.
— Неудобно как-то идти с пустыми руками.
— Ты давай яснее, а то до меня, как до жирафа, не сразу доходит, — Степка усмехнулся, догадываясь, куда клонит Василек, но прикидывался бестолковым. — С тобой, что ли, сходить?
У меня большого желания нету, да и тебе не советовал бы туда таскаться.
— Дай мне взаймы денег, — пошел напрямик Василек. — Получу — отдам.
— Для Таньки? Вот ей! — Степка поднес к лицу Василька кукиш. — Копейки не дам, лучше не проси!
— При чем тут она! Я у тебя прошу, — Василек едва сдерживался, чтобы не броситься на него с кулаками.
— Так бы и сказал, — схитрил Степка и, вытащив из кармана кошелек, отсчитал деньги. — Бери, а в другой раз от своих не отказывайся. Мой отец говорил: «Не в деньгах счастье, но они всегда нужны…» Не проболтайся обо мне Таньке, так для нее будет спокойнее и для меня лучше.
На следующий день Василек чуть свет отправился на базар, купил у торговок несколько моченых яблок, банку кислого молока, ломоть домашнего хлеба. Покупки осторожно завернул в бумагу и пошел в больницу.
Когда ему дали халат и войлочные шлепанцы, а потом повели по длинному коридору, Василек так разволновался, что у него пересохло во рту. У дверей палаты он остановился.
— Проходи, — пригласила его медсестра, распахивая дверь. — Ну, чего же ты?
Василек переступил порог и, скользнув растерянным взглядом по палате, увидел в углу Таню. Она смотрела на него удивленными глазами, показавшимися ему особенно большими и черными на бледном худом лице.