Миша зашел с подветренной стороны и устало привалился спиной к возу. «Неужели не доедем до хутора? — думал он. — Вот сейчас отдохнут быки и поедем, наверно, уже недалеко».
Он закрыл глаза и сейчас же увидел перед собой мать и Катю. Сестренка весело смеялась и тянула к нему руки. «Она каждый день тебя ждет, — говорит мать, ласково прижимая голову Миши к своей груди. — Коляску ты обещал ей сделать».
Тепло стало Мише, по телу растекалась приятная истома. Только мать с Катей вдруг куда-то пропали, а вместо них появилась Таня. Она беззвучно шевелила губами и смущенно улыбалась. А потом бросилась к Мише и сильно толкнула в плечо.
Он открыл глаза: бык, прячась от ветра, прижал его к возу. «Замерзаю», — встрепенулся Миша. Отпрянув от быка, он потер лицо холодными руками и закричал:
— Федя! Слышишь меня? Ответа не последовало.
Миша взобрался на воз и увидел, что Федя спит. Начал его будить, но тот что-то бормотал и еще сильнее втягивал голову в полушубок. Миша понял, что такой сон может кончиться смертью. Он схватил друга за руки и толкнул с воза. Мягко шлепнувшись в снег, Федя продолжал лежать неподвижно.
— Федька! Ты с ума сошел! Встань! — закричал испуганным голосом Миша и прыгнул па него. — Нельзя же спать!
Он стал катать его по снегу. Федя потер кулаком глаза и пробормотал:
— Глаза слипаются, в голове какой-то шум.
— Федя, продержись немножко, мы доедем, обязательно доедем, — уговаривал Миша, не отходя от друга ни на шаг.
Потом он запряг быков, и они снова двинулись в путь навстречу ветру. Кутаясь в полушубок, Федя опять начал дремать. Миша попытался разбудить его, но он, отодвинувшись к самому краю воза, даже не открыл глаз. Жутко стало Мише одному. Коченели руки, будто тысячи игл вонзались в лицо, причиняя нестерпимую боль.
— Встань! — яростно гаркнул он и, размахнувшись, с силой ударил Федю кнутом по спине.
Тот дернулся как ужаленный, открыл сонные глаза и как-то жалобно проговорил — Ну что ты пристал ко мне, я не сплю, я все слышу.
И тогда Миша снова толкнул его с воза. Упав в снег, Федя неуклюже поднялся и, с трудом переставляя ноги, поплелся следом за возом.
— Пройдись, разогреешься немного, — подбадривал его Миша. — Для тебя же лучше.
Вскоре Федя, споткнувшись, упал. Лоб у него покрылся испариной, дышал он тяжело, с хрипотцой.
Миша остановил быков и подошел к нему.
— Не могу больше идти, ноги не двигаются, — простонал Федя.
— Теперь садись на сани, — распорядился Миша, помогая другу встать.
Подняв воротник полушубка, Лукич сидел рядом с Захаром Петровичем и, пряча в ладонях цигарку, вспоминал о прожитом: приятном и грустном.
— Сколько ни есть, все беды на земле от войн проистекают. Прожил на белом свете немало и помню: отобьется Россия от одних врагов, прут другие. Лезут, чисто мухи на мед. Отчего бы это, Захарушка?
— Должно быть, порядки им наши не по душе, да и богатства у нас громадные. Только знаешь, Лукич, про политику мы и дома потолкуем, ночи теперь длинные, а сейчас иди-ка к ребятам, — тревожно сказал Захар Петрович, счищая с усов и бороды набившийся снег.
— А чего случиться может, вот разве что уснут, — засуетился Лукич и сполз с воза. — Пойду взгляну.
Пропустив обоз, он от испуга раскрыл рот: последнего воза, на котором ехали ребята, не было. Глазам не поверил. «Господи, что же это, — простонал он. — Ужели отстали? Вот дурак старый, понадеялся». Он постоял немного и рысцой пустился догонять обоз.
— Погодите! — задыхаясь, кричал он. — Беда, погодите!
Проваливаясь в сугробах, падая и снова поднимаясь, к нему заспешил Захар Петрович.
— Ребята?
— Должно быть, быки свернули, — еле переводя дыхание, со слезами в голосе ответил Лукич. — Что я натворил!
— Глупость, вот шо наробыв! — бросил подошедший Бачуренко. — Век живи, век учись. Тоби, диду, не приходилось блукать?
— Всяко случалось, — ответил Лукич, виновато моргая. — А вот такого еще не бывало. Из ума вон…
Досадливо поморщившись, Бачуренко повернулся к высокому, как жердь, мужчине, восседавшему на предпоследнем возу.
— А у тебя, Игнат, шо, очи повылазили? Не мог приглянуть за хлопцями.
— Да ведь не думал я, — развел тот руками.
— Це и плохо! Едем живее в село да пошлем верховых, — сказал Бачуренко Захару Петровичу. — Тут виноватых не найдешь, да и не легче от этого хлопцям.
На розыски Миши и Феди вместе с Захаром Петровичем поехали Лукич и еще двенадцать верховых из бобровских.
Таинственна степь в пургу, все скрывается в ней от человеческого взора: и запутанный след зайца, и выбившийся из сил путник. Поезжай час, два — и нет тебе ни жилья, ни мало-мальскиприметной дороги. Только пляшут вокруг снежные вихри и тоскливо, нудно поет ветер.
Рассыпавшись цепью по полю, верховые, надрываясь, кричали, но никто не отзывался.
Захар Петрович с трудом держался в седле. Он сразу как будто постарел: сгорбился, отяжелел. Щурясь от встречного ветра, пристально всматривался в снежную муть, нервно кусая губы.
Измученные кони тяжело пробивались через сугробы. А день уже клонился к вечеру, начинало темнеть.
Посоветовавшись, верховые решили осмотреть поле, прилегающее к селу с восточной стороны, где сплошной цепью тянулись пруды.
— Если не будет там, — сурово проговорил длинновязый Игнат, — поедем в соседний хутор Чигири. Быки могут под вечер потянуть туда.
С его мнением все согласились. Ехали молча. Только Лукич вдруг горестно вздохнул и крикнул Захару Петровичу:
— Да ты хоть ругай меня, легче будет мне, старому дураку!
— Этим делу не пособишь, — отмахнулся от него Захар Петрович. — Не приставай ко мне, без тебя тошно.
Километрах в двух от хутора сквозь белесую пелену снега верховые увидели медленно двигающийся воз и рядом с ним две сгорбившиеся фигуры.
— Они! — не помня себя от радости, закричал Захар Петрович, нахлестывая лошадь. — Они, ребятишки мои! Нашлись!
Миша с Федей, поддерживая друг друга, измученные, с обмороженными лицами, едва переставляли ноги. Когда подъехавшие верховые соскочили с седел и подбежали к ним, Миша потряс совсем ослабевшего Федю за рукав и хрипло выдавил:
— Ну вот, говорил тебе, доберемся.
24
С каждым днем Таня чувствовала себя лучше, реже беспокоили боли под лопаткой и в груди. Она уже твердо верила в свое выздоровление, тревожилась лишь об одном: сможет ли она работать? Где жить? Что делать?
И она решила поделиться своими тревожными думами с хирургом — Сергеем Михайловичем. Во время утреннего обхода Таня все рассказала ему о себе.
— Ну, пока еще рано говорить о выписке, — выслушав ее, сказал Сергей Михайлович. — Хотя дела у нас идут прекрасно. Будем начинать ходить. Сегодня немного по палате, завтра в коридор можно. Да, да. А вообще, Танюша, советовал бы вернуться в эту… Как называется станица?
— Степная, — подсказала Таня.
— Да, в Степную. Мы поможем доехать туда.
— Я смогу работать в колхозе, правда?
Она посмотрела на Сергея Михайловича такими глазами, как будто от него зависела ее дальнейшая жизнь в станице.
— Не сразу, голубушка, станешь вилами ворочать, — Сергей Михайлович развел руками, словно извинялся за свои слова. — Нужно сначала окрепнуть. А вообще-то, конечно, сможешь работать. Только здесь будем лечиться, выздоравливать. Вот так, Танюша, и поступим.
Он ушел, а Таня отвернулась к стенке изадумалась.
«Окрепнуть… А сколько же времени нужно для этого? Была бы мама жива…» Натянув на голову простыню, она смахнула слезу.
В палату бесшумно вошла санитарка, тетя Дуся. Вытирая влажной тряпкой пол, она подошла к койке Тани. Девушка повернулась к ней и шепотом попросила: