От дождя ее массивы
Уподобились коре,
И теперь пройдут машины
С Кабаклы к Ичикаре.
На конверте сохнет марка.
Сохнут буковки письма…
А у вас — начало марта.
Стало быть, еще зима.
Я скучаю по морозу.
Что горяч, как кипяток.
Подарить бы вам мимозу
Иль другой какой цветок?
Зря я боль из сердца поднял.
Зря с собой не совладал:
Все равно я вас не понял
И себя не разгадал.
Я не вышел из потемок,
В горле — прошлого клубок.
Сердце, как слепой котенок.
Тихо тыкается в бок.
Герман Плисецкий
Памяти бабушки
Прощай, Варвара Федоровна!
Я продаю буфет,
громоздкий и ободранный
обломок давних лет.
В дубовом атом ящике
прах твоего мирка.
Ты на Немецком кладбище
давно мертвым-мертва.
А я все помню — надо же! —
помню до сих пор
лицо лукаво-набожное,
твой городской фольклор…
Прощай, Варвара Федоровна!
Я продаю буфет,
словно иду на похороны
спустя пятнадцать лет.
Радости заглохшие
с горем пополам —
все, все идет задешево
на доски столярам!
Последнее свидетельство
того, что ты жила,
как гроб, несут по лестнице.
Ноша тяжела.
Анатолий Поперечный
Сто сорок пятая верста
Костры на берегу Чулыма,
В багровых отблесках карьер.
И ты, встающая из дыма.
Гроза чиновничьих карьер, —
Глухая, ярая от ветра.
Сто сорок пятая верста.
Здесь мне геодезистка Вера
Читала Блока у костра.
Ее здесь высилась палатка,
Над ней чулымская звезда
Всходила трепетно и шатко.
Сто сорок пятая верста…
Но я-то знал:
Ей не до Блока.
— Любовь, — она смеялась, —
свист!
Большой любитель баскетбола.
Он укатил в Новосибирск.
Он, в сущности, хороший парень,
Единственный у мамы сын…
Ах, девушки таежных партий,
Летящие сквозь снег и стынь!
В морозных ватниках дубленых,
В полночных всполохах от ГРЭС.
Я вижу вас —
Красивых, модных,
Все озаряющих окрест.
Кружащихся одних и в парах…
И мне противен лишь один,
Тот, в сущности, хороший парень.
Единственный у мамы сын.
Мне по сердцу костры Чулыма,
В багровых отблесках карьер.
Мужчина, если он мужчина,
Не продает таких вот Вер!
И я ищу в порывах ветра
Ее фигурку у костра…
Прощай, геодезистка Вера,
Сто сорок пятая верста!
Анатолий Преловский
Работа
О, как много нужно урана
космодромной моей стране!
Просыпаюсь я рано-рано,
укрепляю рюкзак на спине,
а на грудь надеваю ящик
на брезентовых ремешках —
умный ящичек,
говорящий
на урановых языках.
По тропинкам солнца и ветра
и мои маршруты легли.
Он забрался глубоко в недра,
самый звездный металл земли.
В темноте,
не сухой, не мокрой,
коротает свои года:
распадается втихомолку,
попадается не всегда.
Но как прочно б ни окопался,
его выдаст его же суть…
Стоп!
Следок!
Неужель попался?
Ну, приятель, не обессудь!
И покамест в моем приборе
Излучение зуммерит, я гадаю:
радон, иль торий,
или сам со мной говорит.
Я на помощь зову науку —
точный график, трезвый расчет:
все равно ведь
этого друга
вычисленье мое подсечет.
А потом лопатой, лопатой,
шурфом в землю иду — вдогон.
Извернулся!
Ушел, проклятый!
Дым в глаза мне пустил радон!
Семь потов с меня снял
и скрылся,
все надежды мои распылил,
глубже в землю, чудак, зарылся,
на погоню меня распалил.
Я ложусь переждать усталость,
злость скрипит на зубах песком.
Сколько там еще верст осталось?
Отдышаться б перед броском…
Ни воды не надо, ни хлеба,
ни признательности какой.
Отдышаться б…
С овчинку небо,
и до Марса подать рукой.