— Любовь моя, тревожная любовь,
прошу тебя,
уйди,
не прекословь!
Неужто, я тебе других нужней?
Ведь люди, есть разумней, и нежней.
Уйди, любовь! Ты мне не по плечу.
Ты слишком тяжела,
а я хочу
легко шагать,
без груза,
без тебя,
не мучась, не ревнуя, не любя.
— Я не могу уйти, не обессудь.
Ты понимаешь?
Суть…
Я воздух твой,
я твой насущный хлеб.
Не будь Меня, ты был бы глух и слеп,
ты был бы камнем, деревом, травой,
ты был бы всем,
но не самим собой.
Покинет женщина тебя —
я остаюсь,
друзья тебя покинут —
остаюсь.
Я гордая.
И все же остаюсь,
— Ну что ж,
я слабый спорщик.
Я сдаюсь.
Роберт Рождественский
Назым
А у Назыма был
голос протяжный.
Руки добрые были у Назыма.
У Назыма был характер бродяжий,
а в глазах была
веселая сила.
Что любил он?
Он любил час, в который
можно лишь необъяснимо проснуться
и увидеть город.
Странный.
Готовый
от мальчишеского солнца задохнуться.
Он с друзьями любил за стол усесться,
смаковал вина грузинского терпкость.
Говорил:
«Пью за врачей!
За то, что сердца —
пусть обычного —
они не могут сделать!..»
Только разве он бы смог жить с обычным!
Нет,
конечно, не смог бы!
Это ж ясно…
Он любил погарцевать в тосте пышном.
Он придумывал шутки
и смеялся,
как ребенок,
шоколадку нашедший,
на два города тепло излучая…
А еще он любил
добрых женщин.
(Правда, злые ему тоже встречались)…
Называли добряком его иные.
Называли чудаком его нервным.
Я не буду спорить,
но знаю поныне:
добряком он
не был.
Чудаком
не был.
Человеком и поэтом был.
Всего лишь.
Человеком и поэтом.
И только…
Если он говорил о ком-то:
«Сволочь!!» —
значит, это была сволочь.
Точно…
Говорят, что были проводы щемящи.
Невесомые цветы легли
на плечи.
И звучали похоронные марши.
И текли заупокойные речи…
Он не слушал.
Он лежал.
Смотрел на солнце.
И не щурил глаз наивных и дерзких.
Было гулко.
Было очень высоко.
Так высоко, как бывает только в детстве…
Потеряла женщина
мужа.
Потеряла женщина
сына…
Я не верю в эту смерть,
потому что
как же может
земля
без Назыма!
Стихи о хане Батые
А все-таки ошибся старикан!
Не рассчитал всего
впервые в жизни.
Великий хан, победоносный хан,
такой мудрец и —
надо же! —
ошибся…
Текла, ревя и радуясь, орда.
Ее от крови било и качало.
Разбросанно
горели города,
и не хватало стрел в тугих колчанах.
Белели трупы недругов босых,
распахивал огонь
любые двери.
Дразнил мороз,
смешил чужой язык,
и сабли от работы не ржавели.
И пахло дымом, потом и навозом…
Все, что еще могло гореть,
спалив,
к тяжелым пропылившимся повозкам
пришельцы гнали пленников своих.
Они добычею в пути менялись
и, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колесам.
И смеялись:
смерть,
если ты был выше
колеса!
У воина рука не задрожит.
Великий хан
все обусловил четко…
Везло лишь детям.
Оставались жить
славянские мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
как на образах,
что происходит,
понимали слабо.
Но ненависть
в заплаканных глазах
уже тогда
недетская
пылала!..
Они молчали.
Ветер утихал.
Звенел над головами рыжий полдень…
А все-таки ошибся
мудрый хан!
Ошибся хан!
И ничего не понял…
Они еще построятся в полки!
Уже грядет, уже маячит битва!..