- Смирно-о! - Команда оборвалась, и сейчас же после нее: - Товарищи курсанты! В пригороде завалило пути, два эшелона с танками стоят на разъезде. По приказу военного округа училище направляется на расчистку путей! Ба-атарея, слушай мою команду! Товарищи офицеры, занять свои места. Шагом ма-арш!
Шагали, нагнув головы, защищаясь от бьющего в лицо снега. Ветер дул вдоль колонны, но в середине плотного строя, казалось, еще было тепло, разговоры не умолкали, и батарея шла оживленно. Уже за воротами проходной Луц откашлялся, громко спросил:
- Споем?
- Запевай, Миша! - ответил Гребнин.
Луц, как бы проверяя настроение шеренги, переглянулся с товарищами, подмигнул Гребнину и начал глуховатым баском:
За окном черемуха колышется,
Осыпая лепестки свои...
- Саша! - крикнул он, смеясь. - Саша, подхватывай!
Но песни не получилось. Ветер схватил и порвал ее. От этого стало еще веселее, хотелось закричать что-то в ветер, идти, распахнув шинель, в плотные, неистовые снеговые налеты. Больше песня не возобновлялась, но все шли в странном волнении.
Шли по шоссе среди гудящего тополями города, затемненного бураном.
На перекрестке колонна неожиданно остановилась. Из бурана, будто дымясь красными окнами, с гулом выделился огромный катящийся утюг трамвайного снегоочистителя, пропал в метельной мгле.
- Шагом ма-арш...
По обеим сторонам шоссе потянулись темные силуэты качающихся деревьев, низенькие дома со ставнями - окраины. Потом впереди проступили мутные сквозь летящий снег большие огни. А когда колонна приблизилась, все увидели огромное здание вокзала, ярко освещенные широкие окна, должно быть, уютного теплого ресторана, вьюжно залепленные фонари у пустынных подъездов. И донеслись далекие или близкие - не понять - тоскливые гудки паровозов.
- Ба-атарея, стой! Командиры взводов, ко мне! - разнеслась команда.
Вдоль колонны проносились рваные белые облака, шумели тополя, буран крутился среди заваленных снегом скамеек станционного сквера.
- Закуривай, что ли, пока стоим! - сказал Борис, прикурив от зажигалки под полой шинели, и окликнул, стоя спиной к ветру: - Алексей, хочешь табачком согреться?
Алексей воткнул лопату в сугроб, подошел к нему; Борис переступал ногами, точно выбивая чечетку, возле заборчика сквера.
- Слушай, мне показалось - ты немного надулся на меня? Объясни, Боря, в чем дело?
- Я? - переспросил Борис. - Ерунда! Из-за чего мне на тебя дуться? Только меня коробит от этих маленьких приказаний: "Получить лопаты", "Распишитесь в получении имущества" - просто начался мелкий быт, Алеша! Вот ты мне спокойно говоришь "распишись", словно ты уж к этой жизни привык. Неужели мы превращаемся в тыловых службистов?
- Какие службисты? - сказал Алексей, понимая и в то же время не понимая до конца, о чем говорил Борис, чувствуя какую-то недосказанность в его словах. - Мне показалось, мое приказание обидело тебя.
- Я сказал - ерунда это! Чувствую, не сумею я тут ужиться! Градусов все равно жизни не даст! Физиономия моя, видишь, ему не понравилась! Удирать на фронт нужно, вот что мне ясно!
Борис злобно швырнул окурок, затоптал его каблуком.
- На фронт никого из нас не отпустят, - ответил Алексей. - Это я понял давно. Как только прибыли сюда.
Кто-то, притопывая на снегу, проговорил за спиной раздраженным голосом:
- Арктика! Насквозь продувает труба!
Ссутулившийся Полукаров, подняв воротник шинели, остервенело хлопал себя рукавицами по бокам.
- Арктика, говоришь? - усмехнулся Борис. - Холодно было не здесь. А впрочем, задачи в теплом классе легче решать.
- Расскажешь фронтовой эпизод? К дьяволу с нотациями! - огрызнулся Полукаров, подпрыгивая. - Чего ждем? Вот бестолковщина! Остановили на холоде, и стой как осел. Вот тебе, брат, ди-сци-пли-на: приказали - и стой, хлопай ушами.
Издали донеслась команда:
- Ма-арш...
Это был участок железнодорожного полотна, занесенный снегом от станции до разъезда.
Пути проходили по котловине.
На буграх в снежном круговороте носилась метель, всю котловину будто обволакивало густым дымом, ветер не давал никакой возможности работать.
Алексей бросал лопату за лопатой, с тягостным нетерпением ожидая, когда острие стукнется о рельсы, работал автоматически, не разгибаясь. От беспрерывных движений заболела поясница; ремень стягивал намокшую, тяжелую шинель, затруднял движения, уши шапки были давно спущены, но снег набился к щекам, таял, влажные ворсинки корябали щеки. Алексей был весь мокрый от пота; гимнастерка прилипла к груди; иногда, выпрямляясь, он ощущал спиной холодные знобящие струйки от растаявшего за воротником снега. Сколько прошло времени? Два часа? А может быть, три? Почему не объявляют перерыв? Или забыли о перерыве?
- Товарищи курсанты, - понеслось по котловине, - отдыхать по одному! Работу не прекращать!
- Легко командовать, - часто дыша, выговорил Полукаров и, обессиленный, сел в сугроб. - Стоит, понимаешь, и командует, а ты как лошадь... Перекур!
- Что, выдохся, товарищ студент? - вежливо спросил Луц. - А ну иди покури. Такой богатырь - и устал! Где твоя сила Портоса?
- Не язви, Микула Селянинович! - со злостью огрызнулся Полукаров. - От твоих острот тошнит!..
- Понятно, - вонзая лопату в снег, скромно согласился Луц. - Ему жалко свое здоровье, - и, вытирая мокрое лицо, закричал в ветер: - Саша! Как дышишь?
- А-а!. Ава! - ответил Саша сквозь буран непонятное.
- Привет от Жени Полукарова! - снова закричал Луц. - Он жив и здоров! Того и тебе желает!
- Цыц, остряк-самоучка! - рокотнул Полукаров.
Алексей выпрямился, задыхаясь, рывком сбросил ремень, сунул его в карман, расстегнул шинель: так просторней было и легче работать. Но ветер сейчас же подхватил мокрые полы шинели, неистово заполоскал ими, ледяной холод остро ожег колени, грудь; снег облепил влажную от пота гимнастерку леденящим пластырем.
- Помкомвзво-ода!
Он обернулся. Сквозь проносившееся облако снега увидел в двух шагах худенькую фигурку Зимина - от порывов ветра тот покачивался, как тополек, руками загораживал лицо.
- Не могу! - сказал он и привалился к сугробу.