Борис поморщился.
- Заземлен, как телефонный аппарат. Дальше "равняйсь!" и "смирно!" ничего не видит. Правда, учится ничего, зубрит по ночам.
Алексей слушал, с наслаждением чувствуя ласковое прикосновение нагретого воздуха к лицу; в распахнутые окна тек летний ветерок - он обещал знойный, долгий день. На солнечный подоконник, выпорхнув из тополиной листвы, сел воробей; видимо, ошалев от какой-то своей птичьей радости, с показной смелостью попрыгал на подоконнике, начальнейше чирикнул в тишину пустого батарейного коридора и лишь тогда улетел, затрещал крыльями в листве. А с плаца отдаленно доносилась команда:
- Взво-од, напра-а-во! Вы что, на танцплощадке, музыкой заслушались?
- Разумеешь? - спросил Борис, швырнув папиросу в окно, и взглянул сбоку. - Голосок Градусова.
Они миновали тихие, прохладные коридоры учебного корпуса. Их ослепило солнце, овеяло жаром июньского дня. Зашагали по песчаной дорожке в глубь двора, к артпарку; от тополей летели сережки, мягко усыпали двор, плавали в бочке с водой - в курилке под деревьями. Здесь они остановились, увидев отсюда орудия с задранными в небо блещущими краской стволами и около них выстроенный взвод и сержанта Грачевского с нервным, худым, некрасивым лицом, вытиравшего тряпкой накатники. Перед строем не спеша расхаживал Градусов, гибким прутиком щелкал себя по сапогам. Было тихо.
- Сам проверяет матчасть, - сказал Борис. - Все понял?
- Та-ак! - раскатился густой бас Градусова. - Встаньте на правый фланг, Грачевский! Так что ж... теперь все видели, как чистят материальную часть? М-м?! Что молчите? Кто чистил это орудие, шаг вперед!
Из строя неуклюже выдвинулся огромный Полукаров, следом - тонкий и длинноногий Луц. Он нетерпеливо перебирал пальцами, глядел на майора вопросительно.
- Так как же это, товарищи курсанты? Как это? Вы что же, устава не знаете? - с расстановками начал Градусов; голос его не обещал ничего хорошего. - Помкомвзвода приказал вам почистить орудие - а вы? Прошу ответить мне: кто... учил... вас... так... чистить... орудия? - проговорил он, рубя слова. - Вы что, на фронте тоже так? А? Вы ответьте мне!
И указал прутиком на Луца.
- Товарищ майор, извините, я не фронтовик, - ответил Луц, шевеля пальцами. - Я из спецшколы.
- Из спецшколы? А кто в спецшколе учил вас так относиться к материальной части? Кто вам всем, фронтовикам, стоящим здесь, - Градусов возвысил голос, - дал право так разгильдяйски относиться к чистке матчасти? Государство тратит на вас деньги, из вас хотят воспитать настоящих офицеров, а вы забываете первые свои обязанности! Это ваше орудие! Пре-е... Предупреждаю, помкомвзвода! Впредь поступать буду только так! Плохо почищены орудия - чистить их будете сами. Лично! Коли плохо требуете с людей.
Взвод молчал. Грачевский кусал жалко дергавшиеся губы, не мог выговорить ни слова.
- Здорово он вас тут!.. - насмешливо сказал Алексей.
- А ты не возмущайся раньше времени, - ответил Борис, весь подбираясь. - Пойду доложу.
И, поправив фуражку, строевым шагом подошел к Градусову; смуглое лицо Бориса вдруг преобразилось - выразило подчеркнутую строгость и одновременно готовность на все, - и летящим великолепным движением он поднес руку к козырьку.
- Товарищ майор, разрешите обратиться?
- Что вам, старшина?
- Товарищ майор, преподаватель артиллерии приказал передать Грачевскому, что он ждет взвод на консультацию. Занятия начались.
Градусов прутиком ткнул в сторону орудия.
- Полюбуйтесь, старшина, небрежно, очень небрежно чистит взвод орудия! Вам тоже делаю замечание, проверяйте чистку материальной части, лично проверяйте!
- Слушаюсь, товарищ майор! Сержант Грачевский! Прошу зайти ко мне в каптерку после занятий.
- Слушаюсь...
Градусов, опустив брови, сощурился на часы.
- Старшина, вызвать ко мне командира взвода!
- Слушаюсь! - Борис кинул руку к козырьку, четко щелкнул шпорами.
- Помкомвзво-ода! Ведите людей! В личный час снова все на чистку орудий. Пыль в пазах, сошники не протерты. Ведите строй!
Сержант Грачевский, бледный, потный, будто ничего не видя перед собой, вышел из строя на несколько шагов, задавленным голосом отдал команду. Взвод, как один человек, повернулся и замер. Тогда Градусов, отступив к правому флангу и сузив глаза, словно нацелился в носки сапог.
- Отставить! У вас что - горло болит? Повторите команду! Вы не девушке в любви объясняетесь! Не слышу волевых интонаций!
- Взвод, напра-аво! - снова нараспев подал команду Грачевский, усиливая голос.
- Отставить! Забываете устав!
Грачевский, еле владея собой - прыгал подбородок, - поправился тотчас:
- Разрешите вести взвод?
- Ведите! Почему так неуверенно? Что это с вами? Ведите!
- Взвод, ша-а-гом...
- Отставить! - Градусов прутиком хлестнул воздух. - Бего-ом марш!
Когда же взвод скрылся за тополями, майор сломал прутик, бросил его в пыльные кусты сирени, медленной, утомленной походкой двинулся к зданию училища. Он был недоволен и раздражен, хотя в глубине души ему нравился этот первый взвод; он хорошо понимал, что во фронтовиках дивизиона заложена скрытая, как пружина, сила, и если силу эту подчинить своей воле, то она может дать нужные результаты.
Однако он был твердо убежден, что лучше перегнуть палку, чем впоследствии сторицей перед самим собой отвечать за свою мягкотелость, ибо жизнь однажды жестоко ударила его, после чего он едва не поплатился всей своей безупречной репутацией двадцатипятилетней службы в армии.
Подходя к подъезду, Градусов вспомнил ответ певучеголосого курсанта ("Я, извините, товарищ майор, из спецшколы") - и, вспомнив, как тот перебирал пальцами, рассмеялся негромким, глуховатым смехом; этот смех сразу изменил его лицо, сделал его на миг домашним, непривычно мягким.
Когда же майор входил в расположение дивизиона, он не смеялся, лицо его снова приняло суровое, недовольное выражение.
В тяжелую пору сорок первого года Градусов командовал батареей 122-миллиметровых орудий.
Батарея стояла под Львовом, на опушке березового урочища, и вступила в бой в первые же дни, прикрывая спешный отход стрелкового полка.
Глубокой ночью немецкие танки прорвались по шоссе, обошли батарею, отрезали тылы, на каждую гаубицу оставалось по три снаряда. Связь с дивизионом и полком была прервана. В ту ночь перед рассветом было удивительно тихо, вокруг однотонно кричали сверчки, и вся земля, казалось, лежала в лунном безмолвии. Далеко впереди горел Львов, мохнатое зарево подпирало небо, гасило на горизонте звезды, а в урочище горько, печально пахло пороховой гарью, и с полей иногда тяжелой волной накатывал запах цветущей гречихи.