- Ты не спишь, Толя?
- Нет, - шепчет Дроздов. - Странно, Алеша. Ты слышишь, как кричат сверчки? Очень люблю крик сверчков ночью.
Алексей опирается на локоть и прислушивается.
- Да, - говорит он, - кричат.
- Луна и сверчки, - шепотом повторяет Дроздов. - Не понимаю, что-то в этом есть такое - не передать. И грустно становится почему-то...
Дроздов вынимает руку из-под головы и потягивается, широкая грудь его выгибается, он глубоко вздыхает.
- Ты слушаешь, Алеша? Я помню, у меня был наводчик, Зеньков. Очень угрюмый такой, неразговорчивый парень лет тридцати. Стрелял великолепно. Но слова от него никогда не добьешься. У него погибла невеста в Минске. Так однажды после боя, страшного боя, остановились на берегу реки Псел. Лето на Украине. Я устроил ребят в хате и вышел проверить часового у орудия. Ночь чудесная. Роса. Звезды. Река блестит. Лягушки квакают на берегу. Как будто и войны нет. Подхожу к орудию и вижу: Зеньков сидит на станинах, смотрит на реку, и спина у него трясется. Плачет, что ли? Не понял я сразу. "Что с тобой?" - спрашиваю. Молчит, а сам рукавом лицо вытирает. Сел рядом на станину. Молчу. Долго сидели так. А вокруг лягушки да соловьи - взапуски. Потом спрашиваю: "Зеньков, что же ты?" А он и говорит: "Сержант, вы молодой еще, может, и не понять вам. Кабы в такую вот ночь не знать, что никто тебя не ждет". Понимаешь, Алеша? А мне иногда вот в такие ночи кажется, что меня ждут, - уже другим голосом говорит Дроздов и добавляет задумчиво: - Мне часто кажется, что где-то, в каком-то городе, живет девушка, на какой-то тихой улице, в домике с окном во двор, и что мы обязательно встретимся... У тебя не бывает такого?
Дроздов поворачивает голову, смотрит на Алексея испытующе, черные брови темнеют на его лице.
Алексей не отвечает.
- Ах, да не в этом дело! - приподымаясь, Дроздов тянется к тумбочке, на пол падает сложенная гимнастерка, звякают ордена. - А, черт, нет, курить не буду, - говорит Дроздов, укладывая гимнастерку на тумбочку, и вдруг садится на кровати, охватив руками колено, подставив лицо застрявшей в тополях луне. У него сильные плечи гимнаста, юношески стройная, круглая шея.
Алексей глядит на него с удивлением.
- Не в этом дело, - повторяет Дроздов. - Вот мне кажется иногда, что ждет меня где-то счастье. Может быть, это девушка с тихой улицы. А может быть, еще что. Ведь я до войны думал быть геологом. Понимаешь, ведь многое зависит от того - по правильному ли пути идешь? Ты думал об этом? (Алексей по-прежнему молча кивает.) Ведь что такое офицер? Ведь не красивый мундир, не танцы, не балы, не белые перчатки - помнишь, у Куприна в "Юнкерах"? Все гораздо сложней. За четыре года войны я немного узнал людей, полюбил армию. Но ведь, в сущности, как это мало... Вот у Бориса есть какая-то военная струнка. Он точно родился офицером. А мне, Алеша, хочется вот в такую ночь где-нибудь в горах под крик сверчков расставлять палатку на ночлег, рубить сучья для костра... Сидеть у огня после какого-нибудь тяжелого перехода и знать, что где-то в заросшем липами переулке, за тысячи километров, тебе светят окна.
Алексей - негромко:
- Если это твоя цель, из армии надо уходить.
Дроздов смотрит на молочно-белые, обмытые лунными потоками верхушки тополей, потом проводит ладонью по лбу.
- Ты меня не понял, Алеша. Я говорю о другом. Я говорю о каком-то ожидании после войны. И вот когда за тысячи километров от тебя, где-то в тихом переулке, заросшем липами, тебе светят окна - понимаешь, в этом есть большой смысл! Понимаешь... без них человеку тяжелее в тысячу раз...
- Понимаю. А у тебя есть... эти окна?
- Нет, - сказал Дроздов.
- А были?
- Не знаю, - покачал головой Дроздов. - Не знаю. Очень странно все получилось в детстве. Хочешь, расскажу?
- Да, Толя.
Дроздов задумался, тихонько заговорил:
- Ну вот, послушай, как получилось. Читал я запоем в детстве "Красных дьяволят", "Как закалялась сталь", "Юнармию". Мать запрещала, ночью гасила свет, читал под одеялом, светил фонариком с сухой батарейкой. А потом организовал я во дворе и свою "армию" из ребят и девчат. Деревянные пулеметы, тачанки из салазок, пистолеты с пробками, и свой устав, и клятва. Заставил всех подписаться на бумажке кровью. Девчата повизгивали, но тоже подписались, укололи пальцы иголкой и выдавили по капельке крови. Не помню точно, в чем был смысл этой клятвы, но кажется, в верности друг другу. Клятву торжественно закопали в землю и дали залп из пугачей. У нас был свой пароль, свой сигнал: три свистка под окном в четыре пальца. Это означало: "Выходи на улицу, тревога". И если свистели вечером, каждый должен был два раза поднять занавеску: мол, выхожу. И начинались сражения, наступления, разведки и атаки на "беляков". Потом забирались в пещеру штаб. Зажигали свечу, и я вынимал список отряда и, как полагается командующему, насупив брови, просматривал его с комиссаром, выбирал, кого отметить и наградить. Были свои ордена - из жестянки сделанная звездочка.
И вот, Алеша, была у меня в отряде некая Вера Виноградова. Жили в одном дворе. Девчонка смелая очень была, называла себя "Таинственная стрела". Огромные глазищи. Все мальчишки из моего отряда были влюблены в нее, а я ничем не показывал, что она мне нравится: задирал нос и делал вид, что питаю чувства к другой девчонке, к ее подруге Клаве, а Веру прорабатывал за то, что у нее нет настоящей дисциплины и все такое. Помню, когда играли в прятки, я старался спрятаться так, чтобы не нашли никакими силами. А она - со мной. И вот когда рядом раздавались шаги водящего, она вдруг хватала меня за руку: "Ой, Толька, сюда!" Я ужасно возмущался, отдергивал руку. "Что за глупости, опять "Толька"? "Товарищ командир", а не "Толька"! Понятно?"
Однажды, помню, один сидел дома и читал. Звонок. Пришли Клава и Вера. Остановились на пороге и переглядываются. А у Веры такое лицо, точно она сейчас плакала. Что-то кольнуло меня, но я спрашиваю с командирскими интонациями: "В чем дело, товарищи бойцы?" - "Толя, мне нужно что-то сказать тебе", - шепотом говорит Вера. "Да, Толя, она должна тебе что-то сказать, - и Клава тоже смотрит на меня. - Это тайна". Тогда Вера тряхнула головой и обращается ко мне; "Я не могу, я напишу. Дай мне листок и карандаш". Она взяла бумагу, быстро написала и, знаешь, как-то улыбнулась виновато: "Вот, Толя".