Всем телом собираясь к атаке, гибко нырнув, нанося почти незаметные удары, Дроздов заставил его отступить на несколько шагов назад и сейчас же снова нанес удар левой рукой. Это была великолепная серия. Зал охнул от неожиданности. Борис, изумленно вскинув брови, Прикрылся, не сводя испытующего взгляда с лица Дроздова, осторожно отходил в угол, с ожесточением защищаясь, - он, очевидно, не ожидал этой атаки. Обливаясь потом, он жадно заглатывал воздух.
В зале тишина.
После одного удара Борис упал спиной на канаты, но тут же пружинисто вскочил на ноги и стоял оглушенный, ожидая следующего удара. Дроздов сделал движение к противнику. Борис закрылся перчаткой. Внезапно лицо его приняло какое-то новое выражение, взгляд остановился, как припаянный, на белой, незагорелой полоске ниже груди Дроздова, и губы сжались.
В зале закричали, засвистели, возник шум. Гребнин ничего не понял впереди подпрыгнули сразу несколько человек и головами загородили Дроздова и Бориса. Когда же Гребнин протиснулся к самой площадке, то увидел: оба они сидели на стульях в разных концах ринга, и Борис, откинувшись, потирая перчаткой потную, вздымавшуюся грудь, прерывисто вбирал ртом воздух. Вокруг неистово кричали: "Брянцев! Дроздо-ов!" С бледным лицом, слушая эти крики, Борис рывком встал, пошатываясь, подошел к Дроздову, обнял его и, как бы обращаясь к залу, сбившимся голосом выговорил:
- Спасибо, Толя, за прекрасную атаку!..
Алексей улыбнулся. Ему было ясно: Дроздов обладал хорошей техникой, без всякого сомнения, тем не менее казалось странным слышать это открытое признание Бориса: его великодушие непонятно было.
Тут Гребнин, наконец пробравшись к Дроздову, пожал его влажный локоть и сказал, что его вызывают в штаб училища. Дроздов спросил:
- По какому поводу?
Гребнин ответил, что не имеет понятия.
- Ты, Борис, все-таки защищаешься однообразно. У тебя хороший удар справа, но ты не используешь все комбинации, не экономишь силы. Левая сторона у тебя открыта.
Дроздов говорил это, стоя под душем, растирая ладонями мускулистое тело; он ощущал, как струи плещут по спине, по плечам, омывая бодрой силой здоровья, как ветерок веет в открытое окно душевой и солнце блестит на кафельных полах, на мокрых решетках раздевалки.
Борис мылся в соседнем отделении; еще возбужденный боем, фыркал, звучно шлепал себя по мокрому телу.
- Понял мои слабые стороны?
- В том-то и дело, что сказать тебе это нужно. Не со мной одним драться будешь. А впрочем, можешь и не слушать.
- Ладно, учтем, - небрежно ответил Борис. - Благодарю. - И, помолчав, спросил: - Ты идешь сегодня в увольнение?
- Не знаю.
- А я иду. Ты веришь... Кажется, я влюбился. У тебя не бывало? Из-за этого чуть на экзамен не опоздал. Звонил, звонил по телефону - не дозвонился.
- Как ее звать?
- Майя.
- Хорошее имя... Майя... - повторил Дроздов. - Какое-то весеннее.
Когда Дроздов вышел из корпуса училища - немного расслабленный, затянутый ремнем, в фуражке, сидевшей строго на два пальца от бровей, - он почувствовал себя так, будто только сейчас, после душа и бокса, испытал всю прелесть июньского субботнего дня. Возле училищного забора густая зеленела трава, облитая жарким полднем, и жарко было в орудийном парке. Везде было лето - и в голубом небе, и в этой зеленой траве возле заборов, где сухо трещали кузнечики, и в улыбках курсантов, и в часовом, стоявшем со скаткой в пятнистой тени. Везде пахло горьковатыми тополиными сережками; они, как гусеницы, валялись на плацу, вокруг разомлевшего от зноя часового, на крышах проходной будки и гаражей. Они цеплялись за фуражку Дроздова, за его погоны.
Дежурный по контрольно-пропускному пункту спросил увольнительную, но Дроздов объяснил, что идет в штаб, и вышел через проходную на улицу. Соседний дворник в мокром переднике с бляхой, известный всему училищу дядя Матвей, поливал из шланга тротуар. В дебрях его дореволюционной бороды торчала поразительная по размерам самокрутка. Упругая струя звонко хлестала, била в асфальт, в стволы деревьев; вокруг бегали босые мальчишки в намокших майках, стараясь наступить на шланг.
- Брысь отседова! - отечески покрикивал дядя Матвей. - Долго вы, пострелята, будете хулиганить на водопроводе? Чему вас в школе учат, шарлатаны?
Увидев Дроздова, он широко ухмыльнулся, борода разъехалась в разные стороны, и он, зажав шланг под мышкой, приставил руку к кепке.
- Командиру - здравия желаю!
- Здравствуйте, - приветливо сказал Дроздов и козырнул в ответ.
На углу виднелся белый двухэтажный дом - штаб училища, возле которого в тени продавали газированную воду и стояла очередь, совсем как в Москве в знойный день.
Только что подвезли на машине лед; он лежал прямо на тротуаре голубыми кусками. Дроздов с удовольствием выпил холодной газировки. Ему не хотелось пить, просто решил вспомнить Москву, постоять в очереди, как давно, до войны, посмотреть, как наполняется стакан пузырящейся, шипящей водой, взять мокрый гривенник - сдачу. Когда он пил, на него глядели из очереди, и это немного стесняло его.
Дроздов легко взбежал по мягкому коврику, разостланному на широких ступенях прохладной лестницы, поднялся на второй этаж, в штаб.
В маленькой дежурке двое дневальных сидели у телефонов. Один принимал телефонограмму и записывал в журнале. Другой - стриженый, полноватый, весь белесый, с минуту таинственно разглядывал Дроздова, морщил ужасно конопатый нос, смежив ужасно белые ресницы, - выражение было загадочным.
- Значит, Дроздов? - спросил этот дневальный хитрым, всезнающим голосом. - Моя фамилия - Снегирев. Два сапога - пара.
- Меня, кажется, вызывали.
- Хм. Та-ак, - протянул Снегирев значительно. - Так и запишем. Ты откуда сам? Где у тебя, скажем, семья?
- Что за допрос?
- Закурить, скажем, есть? - не отвечая прямо, тактически увильнул конопатый Снегирев и еще сильнее смежил ресницы. - Скажем, на папиросу?
Дроздов выложил папиросы на стол, и Снегирев, закурив неторопливо, выпустил длинную струю дыма, искусно надел на эту струю дымовые колечки, покосился на часы и протянул весьма серьезно: