А в эти дни, училище готовилось к выезду на летние квартиры, и все огневые взводы чистили материальную часть: орудия, боеприпасы, дальномеры; батарейные старшины получали на складах брезентовые палатки, лопаты, котелки, фляги - готовились к тактическим учениям, к боевым стрельбам на полигоне. Говорили, что дивизионы выедут в лагеря надолго, до поздней осени.
Предстоящая разлука с Валей заставила Алексея тщательно изучить телефонную книжку в соседней от училища автоматной будке. Он позвонил вечером и, ожидая, когда снимут трубку, водил пальцем по темному, запыленному стеклу; там, отражаясь, загорался и гас огонек папиросы.
- Попросите Валю, - сказал Алексей и подумал: "Что она делает сейчас? Где она?"
- Я слушаю, - проговорил знакомый голос в трубке. - Кто это? Алексей? Здравствуй! Извини, я сразу не узнала. Откуда у тебя номер телефона?
- Пришлось прочитать талмуд в автомате.
- Бедный... Можно было сделать легче - узнать у дежурного телефон капитана Мельниченко.
- Валя, мы уезжаем. Надолго, - сказал он как можно спокойнее.
- Я знаю, - ответила она. - Я думала об этом...
- Я тебя не увижу очень долго.
- И я тебя. Это ужасно, Алексей. Надо дожить до октября, - она помолчала. - Это так долго, Алеша!..
- До свидания, Валя! Я позвоню еще. - Он повесил трубку, чувствуя, как упал ее голос, ответивший ему:
- Я буду ждать твоего звонка. До свидания, Алеша.
Утром, сразу же после завтрака, его вызвали к командиру батареи. Он взбежал по лестнице на четвертый этаж, спрашивая себя: "По какому делу? Зачем?"
Капитан Мельниченко, в белом кителе, стоял у окна, тыльной стороной ладони поглаживал выбритый подбородок; было хорошо видно его озаренное ранним солнцем спокойное, темное от загара лицо. Алексей знал, что Валя сестра комбата, и вошел в канцелярию с отчетливо мелькнувшей мыслью о том, что вызывают его не случайно, - и, доложив о себе, ждал первых слов капитана, внутренне напряженный.
- Сегодня батарея выезжает в лагеря, - сказал Мельниченко. - Вместе с дивизионом. Из нашей батареи в лагерь отправляются три орудия, четвертое остается здесь.
- То, что в ремонте?
- То, что в ремонте. - Капитан помедлил. - Вот что, Дмитриев, мне не хотелось бы перед стрельбами оставлять здесь на два дня Чернецова: в лагере будет много работы. Я решил оставить вас. Через два дня орудие выйдет из ремонта. Получите орудие для стрельб и приведете машину в лагерь. Вот возьмите карту, просмотрите маршрут. Вопросы есть?
- Слушаюсь, получить орудие и привести его по маршруту, - ответил Алексей, не задавая ни одного вопроса, хотя все, что он услышал, было похоже на неправду.
- Вот и отлично! Жду вас в лагере через два дня. Вы свободны.
- Через два дня я буду в лагере!
Он почувствовал такой прилив сил, такую неожиданную радость оттого, что мог быть свободен целых два дня, поэтому в тот миг полностью осознал только одно: два дня он будет еще в городе, два дня, а значит, два раза он может встретиться с Валей, - и этому трудно было поверить.
...Алексей не знал, однако, что вчера Валя зашла в комнату брата, тихонько села на подоконник, долго глядела, как в синей дымке вечерней улицы один за одним зажигались шары-фонари, потом сказала не без упрека:
- Уезжаете на все лето?
Мельниченко в ту минуту брился; по привычке, оставшейся с фронта, он делал это по вечерам.
- Уезжаем, сестренка, - ответил он и тотчас спросил: - С каких это пор мы перешли на "вы" - "уезжаете"?
- Именно! - Она обеими руками охватила колено.
- Не понимаю. - Василий Николаевич отложил помазок, взял бритву, пощупал кожу на щеке. - Сплошные ребусы. А конкретнее?
- Глупо это все-таки как-то!
Василий Николаевич даже не выказал озадаченности - нередко ее суждения, ее поступки поражали его своей непоследовательностью и вместе прямотой, неизвестно было, что можно было ждать от нее через минуту, Он не забывал, что она с ранних лет росла одна, и он сам, часто бывавший в долгих разлуках со своей сестрой, не без чувства некой вины перед ней прощал ей многое, чего не прощал другим.
- Знаешь что, выкладывай-ка все начистоту, - сказал Василий Николаевич, взглядывая на нее в зеркало. - Все по порядку...
- По порядку?
- Да, докладывай. Без шарад и ребусов.
- Ты, конечно, знаешь Алексея Дмитриева?
- Трудно мне не знать Дмитриева. Но откуда ты его знаешь - это уже мне непонятно. Ах да, по госпиталю!
- Я его знаю. Не только по госпиталю, если хочешь... И мне нужно его видеть два-три дня! Заранее не спрашивай зачем - не жди доклада. А может быть, это и не секрет - просто сейчас не скажу. Очень важное дело!
Он, опять не показывая недоумения, намылил щеки, проговорил спокойно:
- Ну хорошо, не буду спрашивать. Но оставить его в училище я не могу. У него стрельбы... А это не игрушки, сестренка. Несмотря на секреты чрезвычайной важности...
Тогда Валя, возмущенная, спрыгнула с подоконника, прервала его:
- Неужели у вас в армии все подчинено одному - как у вас называется, боевой подготовке? И больше ничего не существует? Вы не знаете своих курсантов, вы видите только шинели! Только свои пушки. Ты сам сухарь! У тебя погибла жена! А ты ни одного слова о ней!
"Я понимаю. Твоя колючесть есть лишь форма самозащиты", - подумал Василий Николаевич и сказал по-прежнему сдержанно:
- Если у тебя действительно какое-то серьезное дело с Алексеем Дмитриевым, то, может быть, ты объяснишь мне, в чем оно?
- Сейчас - нет. - Она подбежала к нему, уже зная, что добилась своего, поцеловала его в намыленную щеку. - Ты все-таки понял! Спасибо тебе!..
Он долго думал позднее об этом разговоре и, догадываясь, в чем дело, решил оставить Дмитриева с орудием на два дня в училище, сознавая, как порой много значат в жизни человека два дня, два часа, даже час. Но, приняв это решение, он испытывал такое чувство, будто пошел на сделку со своей совестью, и тут же ловил себя на мысли, что по своему положению офицера привык (да, привык) смотреть на курсантов как на людей, которые обязаны выполнять чужую волю, чтобы обрести свою собственную, - и тут не до нежностей. Что ж, армия не случайный полустанок, на котором ты сошел, потому что ошибся поездом.
Да, он никогда дома не говорил о своей жене. Сестра была права, но не понимала одного: воспоминания не облегчают. Однако ему почему-то казалось иногда, что она где-то рядом, что он встретит ее на улице, что однажды, придя домой из училища, увидит ее сидящей в своей комнате. А когда в этом году он встретился с женщиной, взгляд которой говорил ему слишком много, он непроизвольно для самого себя стал находить в ней качества, не похожие на качества Лидочки, и интерес к этой женщине у него пропал. Он не был однолюбом - просто ничего не мог забыть, хотя все между ними было кратким, быстротечным, как миг.