Когда после поверки вошли в палатку, Дроздов снял гимнастерку и, раздумчиво глядя на огонь лампы - вокруг стекла трещали крыльями мотыльки, - сказал с досадой:
- Все прилизали! Представляю, как лет через двадцать-тридцать люди будут смотреть эту картину и удивляться: экая игрушечная была война! Сплошное "ура!" и раскрашенная картинка для детей. Стоило герою бросить гранату на высотку, как немцы разбежались с быстротой страусов. А разве так было? Немцы отстреливались до последнего, а мы все-таки брали высотки, как бы тяжело это ни было.
- Великолепное умозаключение, - отозвался Полукаров со своего топчана, грызя сухарь. - Истина!
- Вот как? - сказал Борис и щелчком смахнул со столика обожженного мотылька на пол. - Война тоже забывается, Толя, как и все.
Дроздов лег на топчан, подложив руки под голову.
- Не все. На войне не до красивых жестов. Война - это пот и кровь. А герой - это работяга. Этого бы только не забывать.
Борис с насмешливым видом забарабанил пальцами по столу.
- Толя, ты не замечаешь, что говоришь передовицей батарейной стенгазеты?
- А ты не замечаешь, что ересь городишь? - Дроздов приподнялся на локте. Ему показалось, что Борис возражает лишь только для того, чтобы возражать.
Но Борис не ответил, покривился как-то болезненно.
В палатке зудели комары. За столиком Гребнин готовил для дымовой завесы ШБС - "щепетильную банку Степанова": спасительное это устройство, названное так по имени батарейного "изобретателя", было обыкновенной консервной банкой с пробитыми дырочками, в которую накладывались сосновые шишки, зажигались, после чего густой дым заволакивал палатку, как туман. Это было единственное спасение от комаров.
Гребнин, старательно впихивая в банку сосновые шишки, предупредил:
- Приготовиться, братцы!
- Да что ты возишься? Разжигай! - разозлился Борис и хлопнул на щеке комара. - Живьем съедят!
- Без нервных переживаний! - заметил Гребнин и подул в банку изо всей силы. - Все будет "хенде хох", старшина...
Загоревшиеся шишки потрескивали. В палатке разнесся смолисто-едкий запах дымка. Сидевший у входа дневальный Луц насторожился, поднял нос, повел им, точно принюхиваясь, внезапно вытаращил глаза и оглушительно чихнул. Огонек в "летучей мыши" вздрогнул. Гребнин поздравил:
- Начинается. Будь здоров!
- Слушаюсь, - ответил Луц, вынимая носовой платок.
Вслед за ним повел носом на своем топчане и Витя Зимин. Он, видимо, мучительно пересиливал себя, часто вбирая ртом воздух, но все-таки дважды чихнул тоненько и досадливо. В ответ ему из угла палатки внушающе рявкнул Полукаров и проворчал недовольно:
- Бездарно! Это еще называется изо...
Он не договорил, ибо разразился беглым чиханьем и, обессилевши, выкатив слезящиеся глаза на Гребнина, сел на топчане. Борис зло чертыхнулся и вышел прочь, хлестнув пологом.
- Не кажется ли вам, дорогие товарищи, что наш старшина не в духе? выдавил Полукаров, перекосив лицо, и исчез в дыму. - Кому известны причины?
- Нелады с Градусовым, - мимоходом объяснил Гребнин и принялся гасить шишки.
Палатка заполнилась плотным дымом, огонь "летучей мыши" расплылся в желтое пятно. Все накрылись одеялами с головой, после этого назойливое пение комаров прекратилось - по крайней мере, так казалось. Гребнин призраком ходил в дыму - он был единственным человеком из взвода, кто с завидной стойкостью переносил дым, - и для общего поднятия духа декламировал популярные в лагере стихи:
Летают тучами - не сосчитать.
Заслоняют и солнца пламечко.
Налево посмотришь - мать моя, мать!
Направо - мать моя, мамочка!
Чтоб делу помочь, в своем шалаше
Дым напускаю из ШБСе.
- Живы, братцы? - спросил он. - В порядке?
И поставил дымящую банку на стол. Полукаров хлестко убил комара на лбу и ехидным голосом завершил декламацию:
Итог же прост - и ШБСа
Не помогает ни шиша.
В лагере пропел отбой горн, ему ответила сова из чащи - испуганно гугукнула, точно ветер подул в узкую щель.
- Откройте полог! - приказал Дроздов. - На ночь надо проветрить. Невозможно дышать.
Тотчас широко открыли полог, и чадящее ШБС вынесли вон.
В это время в палатку оживленно вошли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов. Помкомвзвода Грачевский подал команду:
- Взво-од...
- Вольно! - Мельниченко кивнул, обветренное лицо его повеселело. - Что у вас тут за канонада была? Шли, и возле штабной палатки было слышно.
- Действие ШБСа в мирной обстановке, товарищ капитан, - скромно пояснил Гребнин. - По причине дыма некоторые чихают так, аж у Куманькова в хозяйственной палатке ведро со стула падает.
Засмеялись. Лейтенант Чернецов засмеялся со всеми; живые, с блеском глаза его словно излучили из себя искорки детского веселья; но, засмеявшись так непосредственно, так охотно, он вроде бы смутился и, заалев скулами, взглянул на капитана. Мельниченко присел к столу, снял фуражку; волосы его слегка выгорели - целые дни курсанты и офицеры были на солнце.
- Верно, Гребнин. У Куманькова в палатке есть чему упасть, да еще грохоту наделать. Ну что ж, у первого взвода сегодня неплохие показатели. В среднем у каждого из десяти снарядов шесть в зоне поражения. Я вами доволен, Полукаров, вами, Луц, вами, Дроздов. У вас, Дроздов, прямое попадание после четвертого выстрела. Хочу на завтра предупредить, товарищи, не торопитесь с первым снарядом. От него зависит вся пристрелка. Сегодня Луц поторопился, первый разрыв ушел от линии цели едва не на ноль пятьдесят, пришлось затратить два лишних снаряда... А вилка у вас была отличной.
Наступила тишина. Зудяще пропел одинокий комар.
- Шесть в зоне поражения, товарищ капитан? - повторил Гребнин, и глаза его смешливо заиграли. - Я, признаться, боялся за Луца. Невероятно нервничал и шевелил губами...
Луц поднес ладонь к добрым своим губам, вежливо заметил:
- Я догадываюсь, товарищ курсант Гребнин, что вы завтра попадете в белый свет как в копейку.
- Простите, товарищ капитан, разрешите мне ответить моему другу Луцу? спросил Гребнин весьма деликатно. - Товарищ Луц, каждый курсант носит с собой генеральский жезл. Надо помнить.