Алексей направился к своей палатке, сел на пенек, достал папиросы. Солнце из-за деревьев начинало чуть припекать, но в груди было холодно, пусто, и он никак не мог унять эту нервную дрожь после разговора с командиром дивизиона.
Дневальный Луц выглянул из палатки, оббил березовый веник о ствол сосны, спросил, сощурясь от солнца:
- Если не секрет, Алеша, зачем вызывали?
- В большое начальство выхожу, Миша, - хмуро ответил Алексей. - Никогда не думал...
- Ставят на полк? - сострил Луц. - Немедленно отказывайся. Скажи некогда, грудные дети...
- Ставят на дивизион.
- Старшиной? Неужели? - догадался Луц, и брови его поползли вверх. Так. А как же Борис? Снимают? Ну и ну!..
В это время со стороны реки донеслась песня, и синицы вспорхнули с дорожки. Потом дивизион показался на просеке, неся с собою песню. Борис вел строй, шагая сбоку; волосы у него были мокрые от купанья; возбужденно и придирчиво следя за строем, иногда пятясь спиной или задерживая шаг, он упоенно, перекатывая голос, командовал:
- Громче пес-ню, пер-рвая батарея! Раз-два, два, три! Не-е слышно подголосков! Пе-ечатай шаг!
Да, он был красив сейчас, Борис; его мужественное лицо, покрытое бронзовым загаром, выражало волевую сосредоточенность. Дивизион проходил мимо, но Алексей все не двигался с места. Он знал, что это внезапное смещение со старшин жестоко ударит по самолюбию Бориса, и сидел на пеньке до тех пор, пока мимо не прошел весь дивизион, не остановился возле столовой. Тогда Алексей сказал:
- Миша, позови Бориса.
- Это уже приказание старшины дивизиона? - спросил Луц. - Или еще нет?
- Почти, - ответил Алексей.
Спустя минуту Борис уже быстро шел по дорожке к Алексею, похлопывая сорванным прутиком по голенищу - жест майора Градусова, шел бодрый, оживленный после десятиминутной физзарядки и купания, и, казалось, от его гибкой походки исходила сила уверенного в себе человека.
- Ты знаешь, мои вернулись из эвакуации, - еще издали с обрадованным и каким-то снисходительным видом сообщил он. - И не смогли черкнуть хотя бы десяток строк, а сразу с места в карьер прислали деньги! А здесь они мне так же нужны, как дятлу модный галстук в клеточку.
Они утром не успели поговорить, и Борису не терпелось продолжить разговор; подойдя, он взял Алексея под локоть, повел по линейке.
- Ничего провел время в училище? Валю видел?
- Нет.
- Что так? Ах, мои стариканы! - Борис снова щелкнул прутиком по сапогу. - Скажи - что с ними делать? Мамаша даже двух строчек не прислала. А сразу деньги, как беспомощному мальчику! Чудаки, если им все рассказать о войне, ахали бы целый вечер! - Он усмехнулся. - Вообще ничего стариканы! Ну вот подумай: для чего мне деньги, когда у меня полная планшетка фронтовых? И наверно, оторвали от себя!
Он, видимо, находился еще под впечатлением того, что только что с песней лихо и браво привел в лагерь дивизион, и сейчас точно смотрел на себя со стороны, немного любуясь собой, этой игрой прутиком, которая назойливо мешала Алексею, раздражала его.
- Знаешь, Алешка, теперь мы сделаем вот как: настрочим письмо моим, дадим твой адрес, пусть сходят и все подробно узнают о твоих. Только не медлить. Мамашу я свою знаю, она разовьет бешеную деятельность, все узнает...
- Не надо, - сказал Алексей, - никаких писем не надо. Мать погибла в блокаду. Я получил письмо от сестры.
Борис остановился, проговорил, разделяя слова:
- Не может быть!
- Слушай, Боря, тебя вызывал командир дивизиона. Зайди к нему.
- Ох и надоели мне эти вызовы, если бы ты знал! В чем дело? Не знаешь?
- Знаю, что глупость, - ответил Алексей. - Тебя снимают с дивизиона, меня назначают. А я только мечтал об этом.
- Ах во-он что?! - Борис, бледнея, покривился, потом со всей силы щелкнул прутиком по голенищу и, больше не сказав ни слова, зашагал прочь.
Когда через несколько минут он вышел из штабной палатки с холодным, застылым лицом и когда, уже пересилив себя, с превеселой бесшабашностью протянул руку Алексею, тот вскипел.
- Ты что - хочешь поздравить, что ли? Может, думаешь, что я мечтал об этом назначении, ночи по спал?
- Вот именно, хочу поздравить с повышением, Алеша! Спасибо, ты избавил меня от этой должности. Спасибо. Что ж, с удовольствием сдам тебе старшинство. Рад?
- Места от радости не нахожу!
Вечером второго дня помкомвзвода Грачевский сказал Борису:
- Вы заступаете в наряд дневальным.
Взвод готовился к разводу караулов, все чистили карабины около пирамиды, в палатке были только Гребнин, Брянцев и Витя Зимин. Оба заступали часовыми: Гребнин, назначенный на самый дальний пост, был недоволен этим и, сидя на топчане, огорченно читал устав, Зимин сворачивал на полу скатку.
Борис, насвистывая, рылся в своем чемодане, который он принес из каптерки, достал оттуда папиросы - две роскошные коробки "Казбека"; услышав приказ Грачевского, он выпрямился, ногтем распечатал коробку и, продолжая насвистывать, помял в пальцах папиросу - у него был такой вид, будто он не замечал никого.
- Брянцев, вы слышали? - повторил Грачевский, и некрасивое лицо его напряглось.
- Ах это ты?.. Что, голубчик, начинаешь мстить мне? Или - как позволите понимать? - со спокойной ядовитостью спросил Борис. - Ох как ты быстро!.. Что, власть почувствовал?
Грачевский замялся:
- Я не мщу... Я не собираюсь мстить. Взвод идет в караул. Луца я не могу назначить второй раз дневальным. Ты ведь свободен. Целый год не ходил в наряд.
- А ты уж забыл, что старшина не ходит в наряд? Или постарался забыть? Я еще, голубчик, не разжалован, кажется.
- Но теперь ты... курсант, как и все.
- Теперь он будет курить махорку, а не "Казбек", - невозмутимо вставил Гребнин, перелистывая страничку устава. - И прутиком не будет хлопать, как Градусов. "Часовой есть лицо неприкосновенное", - прочитал он углубленно фразу из устава и добавил: - Борис тоже считает себя лицом неприкосновенным.
- Что ж, тогда ты кури "Казбек"! Пожалуйста! - Борис швырнул коробку на стол и с выражением самоуверенной неприступности обернулся к Грачевскому. - Запомни: сегодня я в наряд не пойду. Понял? Завтра пойду, послезавтра, но не сегодня... Тебе все ясно? Или требуется перевести с русского на русский?