Переводя дыхание, Алексей смотрел, как удалялась группа второго взвода, видел сгорбленную спину Березкина, прямую, решительную фигуру Бориса и думал, что за глупую оплошность на фронте его с чистой совестью могли бы отдать под суд и расстрелять: пехота пошла вперед, требует огня, там гибнут люди, а он бессилен открыть огонь...
Медленными шагами он подошел к своим связистам, ожидавшим его возле аппарата. Беленевский жадно курил. Степанов, поправив очки, спросил тревожно:
- Нет?
- Нет! - ответил Алексей.
- Значит, мы подставили под огонь левый фланг пехоты, - мрачновато проговорил Степанов. - Безобгазие и г-глупость!
- Глупейшее положение! - с отчаянием сказал Беленевский. - Глупейшее!..
Потом некоторое время они сидели безмолвно. В этом гнетущем молчании Алексей опустился на валун, ледяной и колючий, слыша, как по косогору соединенно, сухо шелестели на ветру травы. "Глупая случайность, глупая случайность. Не рассчитал!.. Что же делать?"
После долгого молчания Алексей приказал:
- Степа, свяжись с батареей!
- Да, да, надо г-гешать. Сейчас же.
Вопросительно глянув на Алексея, Степанов подключил аппарат к линии, тотчас начал вызывать:
- "Днепг", я - "Тюльпан"... я - "Тюльпан"... Что ты там, сгазу отвечай!..
Не слушая эти обычные позывные, Алексей хмуро оглядывал вершину холма, над которым по-прежнему сияло глубокое августовское небо. До этого неба было двести пятьдесят метров, но оно было недосягаемо.
- Я - "Тюльпан". Я - "Тюльпан". Как слышишь? Даю четвегтого... речитативом звучал голос Степанова. - Товагищ стагший сегжант! - торопливо прошептал Степанов. - Вас к телефону! Ггадусов спгашивает, почему не откгываем огонь?
В это время за спиной ударило орудие. Все разом оглянулись. Снаряд жестко прошуршал над головами и разорвался далеко впереди, по ту сторону холма. Борис открыл огонь, начал пристрелку.
17
"Виллис" майора Градусова остановился у подножия возвышенности.
Майор вылез из машины, спешно зашагал вверх по скату; позади шли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов.
Над степью прошелестел снаряд, разорвался по ту сторону холма. Офицеры прислушались.
- Открыл огонь Дмитриев, - сказал Мельниченко. - Поздно!
- Мне совершенно неясно, Василий Николаевич, - проговорил Чернецов, что с ним?
- Неясно? - вдруг спросил Градусов, срывая на ходу прутик и не обращаясь ни к кому в отдельности. - Неясно? А мне кажется - все ясно! Переоценил свои силы, решил, что все легко, как семечки щелкать!
От быстрого подъема по косогору он вспотел, говорил с одышкой; его мучило сердцебиение, большое лицо выражало брезгливость. Он щелкнул прутиком по начищенному голенищу - и с придыханием:
- Ошиблись, товарищи офицеры!
- В чем? - спросил Мельниченко.
Его спокойный голос, его, казалось, невозмутимо-насмешливый взгляд раздражали Градусова. Майор тяжело повернулся, шея врезалась в габардиновый воротник плаща, на свежевыбритых мясистых щеках проступили лиловые пятна.
- Стыдно, капитан! Всему дивизиону стыдно! Показали боевую выучку! Вот вам разумно осознанное, дисциплинированное выполнение приказа. Я отлично помню, дорогой капитан, ваши слова прошлой зимой. Говорили громкие фразы, а сами дешевого авторитета среди курсантов искали, мягонько этак требовали, с опасочкой, как бы курсанты о вас плохого не подумали! Какая, простите, к лешему, это дисциплина? Пансион благородных девиц, а не офицерское училище! Позвольте вам прямо сказать, как офицер офицеру, этого без последствий я не оставлю! - Градусов так сильно щелкнул прутиком по голенищу, что осталась влажная полоса на нем. - О ваших так называемых методах я рапортом буду докладывать начальнику училища! Нам вдвоем трудно работать, невозможно работать!..
- Да, вы правы, товарищ майор, нам вдвоем невозможно работать, стараясь говорить по-прежнему спокойно, ответил капитан Мельниченко, и Чернецов заметил в его прозрачно-синих глазах зимний холодок. - Но пока мы работаем вместе, разрешите вас спросить, товарищ майор, что же такое дисциплина, в конце концов?
Градусов - с неприязненной усмешкой в уголках губ:
- Позвольте мне не отвечать на этот азбучный вопрос! Хотя бы как офицеру, старшему по званию, позвольте уж...
- Конечно, отвечать труднее, чем спрашивать, - тем же тоном продолжал Мельниченко. - Но я хочу вам сказать одно: училище - это не средневековый монастырь. В этих монастырях, знаете, висела плетка на стене. Ею наказывали провинившихся монахов. Вот эту плетку называли "дисциплиной". Но сейчас двадцатый век. Мы воспитываем не монахов, а советских офицеров, и мы с вами не настоятели монастыря. Кстати, почему вы сняли со старшин Брянцева?
- Капитан Мельниченко! - оборвал Градусов гневно. - Попрошу вас прекратить этот разговор! Мы его продолжим в другом месте. Что касается Брянцева, то позвольте уж не отдавать вам отчет за свои поступки. Я отвечаю за них, как командир дивизиона, не забывайтесь!
- Я не забываю, что, как командир батареи, я тоже отвечаю за своих людей.
Все время, когда ехали от огневой к холмам, Градусов сидел замкнуто, угрюмо, по-стариковски кутался в плащ - с утра чувствовал себя не совсем здоровым. Во время "танковой атаки" стоял на НП, следя в бинокль за стрельбой; ни выражения радости, ни оживления не было на его лице, хотя он испытывал и то, и другое; сдавливало, покалывало сердце, он каждую минуту ощущал его. Но после того как ему доложили, что первый взвод не в состоянии открыть огонь и, таким образом, срывает начатые боевые учения, приступ острого раздражения охватил его, и первым решением было немедленно вызвать на НП Дмитриева, но это ничего уже не могло изменить.
В машине офицеры негромко переговаривались и, словно из вежливости, несколько раз обращались к нему, Градусов будто не слышал.
"Рады они, что ли? - думал он, тоскливо, осторожно поглаживая грудь там, где все время не проходила боль. - Разговаривают, улыбаются... Плакать надо! А этот мальчишка Чернецов каждое слово капитана ловит..."