Майя потянула платок на грудь, спросила:
- Что нового в институте?
- Не было последней лекции. По поводу твоего гриппа Стрельников объявил, что в мире существует три жесточайших парадокса: когда заболевает медик, когда почтальон носит себе телеграммы, когда ночной сторож умирает днем. Не знаю, насколько это остроумно. Пришлось пощупать его пульс, поставить диагноз: неизлечимая потребность острить.
- Как легко с тобой, - неожиданно проговорила Майя и, вздохнув, откинулась на диване. - И очень уютно у тебя, - прибавила она, опять поправив платок на груди.
Ее темнеющие глаза казались странно большими на похудевшем лице, незнакомый мягкий и вместе тревожный отблеск улавливался в них, точно она прислушивалась к своему негромкому голосу, к своим движениям, - и Валя не без внимания поглядела на нее.
- Ты действительно как-то изменилась. Одни глаза остались.
- Да? - Майя поднялась, осторожной, плавной походкой подошла к зеркалу, провела пальцами по щекам, по шее, сказала совсем робко: - Да, да, ты права. Я изменилась...
- Просто ты какая-то необычная стала. С тобой все в порядке?
- Что? - Майя отшатнулась от зеркала, вдруг лицо ее некрасиво, жалко перекосилось, и, подойдя к дивану, она нашла Валину руку, прижала к своей щеке, еле слышно проговорила:
- Ты не ошиблась... Понимаешь, я давно хотела тебе сказать... и не могла, пойми, не могла! Валя... у меня будет, наверно... ребенок.
- Это каким образом? - Валя подняла брови. - Ты вышла замуж?
- Нет, то есть официально - нет... Мы должны через год... - покачала головой Майя и тотчас заговорила порывистым шепотом: - Валюшка, милая, посоветуй. Что мне делать? Это значит на год-два оставить институт. Борис еще не кончил училища... Дома мне ужасно стыдно, места не нахожу, мама одна знает... И... и очень страшно. И, понимаешь, иногда мне хочется так сделать, чтобы ребенка не было... Валюшка, милая, посоветуй, что же мне делать?
Она опустилась на диван, несдерживаемые слезы навернулись, заблестели в ее глазах, и, отвернувшись, она из рукава достала носовой платок, стала размазывать их, вытирать на щеках.
- Ты говоришь глупости! - не совсем уверенно сказала Валя и нахмурилась. - И ничего страшного. О чем ты говоришь?.. Если бы у меня был ребенок... - Она прикусила губу. - Нет, я бы не испугалась все-таки!
В кухне что-то со звоном упало возле двери, и опять стало тихо там. Майя виновато улыбнулась влажными глазами, комкая в руке платок:
- Ты говоришь так, словно сама испытала...
- Нет, нет, Майка! - не дала ей договорить Валя с необъяснимой самой себе страстностью. - Я не испытала, но нельзя, нельзя! Низко же отказываться от своего ребенка. Если уж это случилось... Ты говоришь страшно! А помнишь, как мы по два эшелона раненых принимали в сутки? Засыпали прямо в перевязочной; казалось, вот-вот упадешь и не встанешь от усталости. Разве ты забыла? А как с продуктами, с дровами было тяжело, ты помнишь? Ведь теперь войны нет. Первый год посидит твоя мама с малышом, а потом станет легче. А какой малыш может быть - прелесть! Будет улыбаться тебе, морщить нос и чихать, потом лепетать начнет. Представляешь? Ужасно хорошо!
- "Мама посидит", - повторила Майя с тоской. - Пойми, как это недобросовестно...
- Неверно, неверно! - послышался вскрикивающий голос тети Глаши из кухни, и показалось - она всхлипнула за дверью. - Неверно, совершенно неверно, милая, хорошая!..
И, говоря это, в комнату своей переваливающейся походкой вплыла тетя Глаша, часто моргая красными веками, и, точно не зная в первую минуту, что делать, всплеснула руками, ударила ладонями себя по бедрам.
Майя каким-то загнанным, рыскающим взглядом смотрела на нее, на Валю, потом, съежась, встала с дивана, прошептала невнятно:
- Вы все слышали? Все?..
- Все я слышала, все, стенка виновата! - заголосила тетя Глаша, приближаясь к Майе, шаркая шлепанцами. - Голубчик, милая... Ишь чего выдумала - себя калечить! Роди, хорошая! И не раздумывай даже!.. После всю жизнь жалеть будешь! Да не вернешь!
- Легко сказать! - Майя жалко ткнулась носом ей в грудь и заплакала, а тетя Глаша гладила обеими руками по вздрагивающей ее спине и говорила при этом по-деревенски, по-бабьи - успокаивающим, певучим речитативом:
- Ничего, голубчик мой милый, ничего. В молодости все, что трудно, то легко, а что легко, то частенько и невмоготу...
И тоже заплакала.
Когда они вышли из дому в восьмом часу вечера, город уже зажегся огнями, листья, срываемые ветром, летели в свете фонарей, усыпали мостовую, тротуары. Из далекого парка доносились звуки духового оркестра, и странно было, что люди танцуют осенью.
- Ну вот и все, - сказала Майя на трамвайной остановке и задумчиво взглянула на светящиеся окна на той стороне улицы. - Спасибо, Валюша, больше меня не провожай. Я доеду... А то, что я тебе сказала, ты забудь, пожалуйста. Я сама виновата... И я как-нибудь сама справлюсь. - И, закутываясь в платок, спросила с наигранной успокоенностью: - Алексей еще тебе не звонил?
- Нет. А Борис?
- Он звонил, когда я к тебе собиралась, Валя. Сказал, что ему не дадут сегодня увольнительную и он не сможет прийти. А я, Валюта, даже рада. Я почему-то сейчас боюсь с ним встречаться. Мне надо как-то вести себя...
- Ты только не занимайся самоедством, Майка. Вот что помни. И приходи завтра.
Они простились. Фонари тускло горели среди ветвей старых кленов, скользили, покачивались на тротуаре тени, листья вкрадчиво шуршали о заборы, и где-то в осеннем небе текли над городом неясные звуки: не то шумел ветер в антеннах, не то из степи долетали отголоски паровозных гудков.
"Что случилось? - думала Валя, идя по улице под это гудение в небе. Почему все-таки не позвонил Алексей?"
Она взбежала по лестнице, открыла дверь своим ключом, в передней же услышав голоса из-за двери, не раздеваясь, пробежала в комнату - и увидела: за столом под абажуром сидел брат с белыми выгоревшими волосами, без кителя, в свежей сорочке; он ужинал вместе с тетей Глашей.
- А, сестренка! - воскликнул Василий Николаевич, вставая, и она, запыхавшись, обняла его за бронзовую от загара шею.
- Как я рада, что ты приехал! - заговорила она задохнувшимся голосом. Загорел! Как грузчик! Точно с моря вернулся!