— Здравия желаем, господин Аморети, — сказал он, — Возьмите меня в извоз. Волы у меня справные. Кладу на арбу больше, чем на бричку.
Спиро Серафимович нацелил ореховые глаза на Гарася, потом, сощурясь, перевел их на арбу. Согнутым указательным пальцем почесал нос. Проговорил, уже глядя на Архипа:
— Занеси его в журнал. Да внимательно считай все мешки.
— Господин Аморети, — подал голос Гарась.
— Чего еще? Ах, да! По гривне за два конца.
— Та у меня ж волы…
— Потому и по гривне, — отрезал сердито Спиро Серафимович. — Не неволю, коль не подходит.
Гарась что‑то прошелестел губами, надел шапку и направился к своей арбе. «Неужто не признал? — подумал Архип. — Даже не отозвался». Он не видел возчика больше года, с тех пор, как ездил с ним в Александровку за углем.
Аморети приказал парнишке считать и записывать мешки, которые возчики будут укладывать на подводы. Затем ехать с ними в порт и там считать и записывать при выгрузке.
— Да смотри в оба. Особенно за тем, что на волах. Чтобы не отставал, — предупредил хозяин.
— Дядя Гарась хороший, —ответил Архип. —Я его знаю.
— Синек арам дополь, ама маде буландырый[42] — сказал тихо Аморети, а громче добавил: — Ладно, приступай к делу.
Возчики помогали друг Другу таскать мешки с зерном. Вместе с ними работал дядя Гарась. Архипа будто не замечал, и тот не знал, как себя вести. Заговорить же с ним не мог — был все время занят подсчетом мешков. Наконец погрузка закончилась.
— Ты, Гарась, трогай первым, — предложил кто‑то из возчиков.
— И нам легче: не надо гнать лошадей, — поддержали его.
Архип закрыл конторскую книгу, взял ее под мышку и, не спрашивая разрешения, взобрался на арбу Гарася. Тот сел рядом, взмахнул кнутом и крикнул:
— Цоб–цобе!
Выехали на дорогу, что вела в порт. Неожиданно Гарась сказал:
— А ты, хлопец, подрос.
— Эт‑то, думал, что вы не признали меня. Или обижаетесь, — откликнулся Архип.
— За что же? Небось, несладко живешь у этого живоглота? Да и где она — та сладкая жизнь? — сказал с горечью возчик. — У Чабаненко делов нема. Приходится за гроши наниматься. Все заработанное на скотину идет. А дома — с хлеба на воду перебиваешься. Эх–хе–хе… Та цоб! — крикнул он и потянул кнутом по спинам волов.
— Не надо, дядя Гарась, — попросил Архип. —Им больно.
— И то правда. Скотина не виновата.
Он надолго замолчал. Понуро опустил голову, думая о чем‑то своем. Потом озабоченно сказал:
— Значит, батрачишь.
— Служу.
— Давно?
— Скоро две недели, — ответил Куинджи. — Хозяин обещал познакомить меня с настоящим художником.
— Не кинул, выходит, —отозвался Гарась и добавил: — Горемычные мы с тобой, хлопец. Не дает бог удачи. И все же не отступай, Архип, держись конторского дела.
Арба тяжело тащилась по берегу спокойного моря. Зеленоватая вода лизала сырой песок, что‑то нашептывала ему. Верстах в четырех от берега на рейде, купаясь в лучах апрельского солнца, стояли три белых корабля.
Гавани для судов Мариуполь не имел, ее нельзя было построить из‑за мелководья. К сооруженным каменным причалам могли подходить лишь плоскодонные ялики и лодки с небольшим грузом.
Архип бросил взгляд на заморские суда, и ему вдруг припомнился разговор его хозяина с учителем и священником, в котором часто произносились слова «война», «смерть» и «кровь». «Война — это бит–ва, — подумал парнишка. — Такая, как была у Мстислава Киевского с татарами на Кальчике. Но она происходила давно. Тогда сражались копьями и мечами. Враги на лошадях прискакали в наши степи. А теперь на кораблях приплыли. На них есть пушки и с ружей стреляют. Страшно, должно быть. И к нам могут приплыть».
Он повернулся к Гарасю и спросил, запинаясь:
— Эт‑то, вы войну видели?
— И ты про нее прослышал? От кого?
— У хозяина учитель Косогубов был. Говорил, эт‑то, турки. И еще… Французы войной идут на Россию.
— Косогубов точно знает. Ему газеты из самой столицы доставляют. Он человек башковитый. Если говорит, то верно, — заключил Гарась.
— А на войне страшно? — снова спросил Архип.
— Как гадаешь, коли убивают — страшно?
— Не всех же убивают.
— Бывает, без–рук, без ног… А то и без глаза остаются, — ответил возчик, — Помню, годков десять мне было, в Мариуполь приезжал герой войны. Той, что с французским Наполеоном велась. Когда Москва горела. Сам без руки, а бравый такой енерал. Весь город вышел глазеть на него… До нас война тогда не доходила. Не дай бог, коли докатится. Пронеси беду кровавую, пресвятая богородица, — прошептал Гарась и перекрестился.
42
Муха не падаль, а вызывает тошноту (буквально). О человеке, который может навредить (греч.).