— Перспектива, — повторил Архип, неотрывно следя за рукой Феселера.
— Когда рисуешь, не забывай о ней. А еще для картины важна композиция, — продолжил он. Схватил чистый лист бумаги и начал рисовать корабль. — То есть расположение изображаемого предмета или предметов. Здесь главное — корабль, остальное, как фон, оно второстепенное. — И он легко набросал далекие горы, чуть затуманенное солнце. — Следи за пропорциями, не выпячивай на второстепенном предмете детали. Сравнивай их, постепенно отрабатывай форму и свет, — говорил художник и растушевывал рисунок. — Усиливай тени всего рисунка, вот тогда будет убедительно для зрителя. — Он отложил уголь в сторону, поднял круглое лицо, обрамленное длинными каштановыми волосами, внимательно, с прищуром поглядел на Архипа и проговорил: — А вообще‑то всего важней чувствовать природу. Это у тебя есть. Мастерство приобретается учебой и прилежанием. Тебе нужно учиться.
Он поспешно поднялся со стула, встряхнул кудрями и, уже уходя, сказал:
— Задержался я тут с тобой. Но мы еще увидимся.
Скрылся за дверью, оставив в комнате тонкий аромат духов, напоминавший цветущую сирень. Архип даже не успел поклониться ему. Многое из сказанного Феселером он не понимал, но то, как рисовал художник, говорило больше всяких слов. «Вот это человек! — вос–торженно подумал парнишка. — Я бы у него быстро научился. Жаль, что ничего не сказал о красках. Как придет, сам спрошу».
Хозяин возвратился из поездки по селам озабоченный. Вечером к нему пришел учитель Косогубов, а чуть позже нагрянул Феселер. Архип прислуживал им, когда они сели ужинать. Вместе с кухаркой подавал на стол посуду, судки и подносы с едой. В очередной раз вошел в комнату и увидел, что Феселер стоит напротив сидящего на диване Семена Степановича и горячо говорит ему:
— Они обстреливали Одессу! Тридцать судов подошли к городу. Какое варварство! Цивилизованные страны. Ну, турки еще куда ни шло! Крым держали в повиновении. Но Англия — позор! Ее великий сын Байрон погиб в борьбе за освобождение Греции. А ныне другие ее сыны убивают младенцев и женщин на улицах Одессы. И с ними французы — потомки Вольтера и Мольера… Как это понять? Рыскают вокруг Крыма, как шакалы голодные. А там, в Феодосии, живет наша гордость — Айвазовский…
— Безрассудство, — перебил Косогубов, — Невероятнейшее безрассудство идти на Россию. Французов ничему не научил поход Наполеона. И недавний бой с турками тоже… Обложили Россию со всех сторон. Напали на порт Або в Финляндии, на Соловецкие острова, даже на Петропавловск–Камчатский. И везде потерпели фиаско. На что они надеются?
— Люди гибнут, люди! — подхватил Феселер, — Я копировал «Наварринский бой», и у меня кровь стыла в сердце. А каково было матросам и офицерам в этом зловещем аду! Я представляю состояние Ивана Константиновича, когда он создавал этот шедевр. В сражении участвовали его нынешние друзья. Нахимов тогда был лейтенантом, Корнилов — мичманом, Истомин — гарде–марином, а Лазарев — капитаном первого ранга. Он командовал «Азовом», тем самым, что в центре картины изображен. Ведет бой с турками… — Художник начал ходить по комнате, сдавливая длинные белые пальцы, — Не понимаю, господа! Не понимаю! При Наваре Англия и Франция были заодно с Россией против турок. Хотели заставить Турцию дать свободу многострадальной Греции. А нынче английцы и французы вместе с басурманами пошли на Россию. С теми самыми турками, которые угнетают Грецию. Великую Грецию — колыбель человеческой культуры…
— Политика — вещь необъяснимая, — отозвался Косогубов.
— Необъяснимых вещей нет! — парировал Феселер.
— Господа, господа, — вмешался молчавший до этого Аморети. Он наблюдал за сервировкой стола. — Ну зачем так? Этим делу не поможешь. На все воля божья.
— Вот именно, — подхватил Семен Степанович, — Слышите, воля божья.
— Будем уповать на нее и надеяться, что все скоро угомонится, — снова заговорил Аморети, не поняв иронии учителя. — Вот за это сейчас и поднимем бокалы. Садитесь к столу, господа.
Вскоре Архип собрал грязную посуду и отнес ее на кухню. Возвратился с чистой и снова стал свидетелем возобновившегося разговора о войне и торговле. Многое парнишке было непонятно, но волнение Феселера передалось ему.