Как прикосновение теплой ладони, он ощущал на лице солнечный свет. Такая нежная рука может быть только у матери. А не она ли пришла к своему выросшему сыну и наклонилась над ним? Сейчас он откроет глаза и увидит ее… Нет, нет, чуда не произойдет, пусть ему долго–долго кажется, что мать сидит рядышком. Он нарисует ее солнечной, ласковой. И это действительно будет чудо. Краски теперь его слушаются, за долгую зиму он научился сравнительно неплохо подбирать цвета. Чувствует, как в нем самом что‑то изменилось. Появился осмысленный подход к рисунку. Не по наитию и детскому нетерпению берется за карандаш, а по внутреннему желанию вложить свое отношение к изображаемому предмету.
Куинджи открыл глаза, поднялся с земли, осмотрелся. Восторженное восприятие степи прошло. До горизонта тянулся живой радужный ковер. Голубые, розовые, желтые, белые, сиреневые — цветы не смешивались, но в то же время создавали новую гамму красок. Как это написать маслом? Воссоздавать разные цвета, но все вместе станут ли они похожи на настоящую степь? Архип вспомнил картины Айвазовского, скопированные Феселером. На них полная иллюзия живой воды и лунного света, бушующих волн и неистовых брызг. Как это можно сделать на полотне обычными красками?
Юноша задавал себе трудные вопросы и не находил на них ответа. Он стоял среди буйного цветенья в широкой приазовской степи безвестный, затерянный, одинокий, но со страстным желанием добиться поставленной цели — стать настоящим художником.
Возвращаясь в город с перекинутым через плечо мешком, до отказа набитым пахучим чебрецом, Архип подошел к глинистому обрыву, у подножия которого спокойно плескалось бирюзовое море. На рейде стояли белокрылые купеческие суда. Под солнцем выблескивали перекатывающиеся волны, синее небо над ними дышало миром и покоем.
Парнишка залюбовался морем, кораблями, бездонным небом без единого облачка и решил, что завтра, в воскресный день, непременно придет сюда с доской и красками и порисует с натуры.
В пятьдесят пятом году троицын день выпал на 25 мая. С утра колокола четырех церквей — Харлампиевской, Марии–Магдалиновской, Рождества и Успения пресвятой богородицы — оповещали о богослужении в честь престольного праздника, и миряне Карасевки, Марьина, Кефейской улицы и Мариуполя потянулись к заутрене.
Архип, испросив разрешения сходить к брату, решил сперва порисовать на облюбованном вчера месте у обрыва. Довольный удачно начавшимся днем — тихим, без–облачным, до вечера никакой работы — он быстро миновал короткую улицу и вышел в степь. Пошел напрямик через широченный овраг, чтобы сократить путь к обрыву. Как и вчера, над головой висели звонкозвучные жаворонки, с цветка на цветок порхали разноцветные бабочки, из‑под ног вышмыгивали шустрые ящерицы и суслики. Он вышел к обрыву, увидев на морской глади корабли, улыбнулся и несколько минут стоял спокойно, любуясь мирным пейзажем. Затем, не торопясь, открыл ящик с красками, достал кисти, сел и положил на колени гладкую чистую доску. Внизу чуть слышно рокотало зеленовато–серое море. Белые суда на рейде с убранными парусами едва заметно покачивались в золотистом солнечном мареве. Высокое серое причудливое облако еще более оттеняло глубину неба.
Куинджи выдавил из тюбиков несколько красок и стал смешивать их, потом взял кисть и еще раз взглянул на море. Что‑то смутное обеспокоило его. Над горизонтом подымался дым. Он расползался, ширился, густел. Затем показались корабли, окутанные черным дымом. Архип отложил кисть в сторону, поднялся в полный рост и стал всматриваться в даль. Три серых судна выстроились в ряд и вдруг сверкнули оранжевыми вспышками и тут же окутались белыми клубами. До берега докатился протяжный гул. Через минуту белая пелена рассеялась, и снова борты серых суден выплюнули огонь.
Пораженный парнишка не мог шелохнуться. Загорелись два купеческих корабля, затем вспыхнул третий. Еще два стали медленно накреняться и уходить под воду. А гул, устрашающий и протяжный, несся над морем. Архипа вывел из оцепенения едва слышимый человеческий крик, и он все понял: к Мариуполю подошли неприятельские корабли.