«Вот она — паутина, где сосут нашу кровь, — подумал Джон и размечтался: — Наступит время, когда завод будет большой и красивый, ну, как замок леди Варго…» Лучшего здания старик в своей жизни не видывал вблизи.
Возможность эта была столь фантастической, а все необычное казалось ему всегда настолько смешным, что он долго посмеивался, ударяя себя по лбу. Гримасничая и кланяясь, он говорил сам с собой:
«Ваше сиятельство, разрешите перевезти вас в новый дворец, на нашу фабрику, а мы расположимся в вашем поместье. Поверьте, наши ткани будут оттого прочнее и узор их богаче».
«Ах!» — кричит леди Варго и умирает от потрясения…
На станции, в деревянном загоне, стоял локомотив. Машинист заправлял лампы в фонарях. Он встретил Джона коротким: «Проваливай!»
Джон попытался прибегнуть к уговорам:
— Ты рабочий, и я не поручусь, что будешь сыт завтра, если сыт сегодня.
— Проваливай, святоша! С этаким умом, как мой, я мог бы прокормить двадцать тебе подобных дураков. Кому голодно, пусть бунтует, я же сыт, и мне незачем.
— Всегда ты был доволен?
— Когда не был, то ругался.
— Слыхал ты о солидарности?
— Из солидарности я сейчас позову полицейского.
Джон не унимался, но машинист только свирепел. Старик раздражал его, как непрошеные укоры совести.
Больные глаза Джона от нервного напряжения покраснели и слезились. Ячмень торопился нарывать. Сквозь пелену лицо машиниста принимало все более странные очертания, тем более что сажа лежала усиками иод его большим носом и повисла на бровях.
«Ах, если б быть молодым!» Джон точно знал, что сделал бы он тогда. Избил бы машиниста, подрался бы с ним. Ничего другого тот не заслуживает. Нужно во что бы то ни стало задержать поезд.
— Еще раз обращаюсь к тебе, как рабочий к рабочему…
— Уйди, развалина! — прервал взбешенный машинист. — Уходи с рельсов, а то я сделаю из тебя котлету для червей!
Машинист кричал, перегнувшись с мостка локомотива. Сквозь сажу проступала краска раздражения.
— Сойди с рельсов, сумасшедший дьявол! — вопил он.
Но Джои не трогался с места.
«Не может быть, чтоб он раздавил меня», — думал он и распростер руки, точно мог остановить ими локомотив.
— Не пущу!
А с вокзала, расположенного неподалеку, сердито звали рожки. Ворота загона были уже раскрыты.
— С дороги! — еще раз прокричал машинист. — С дороги, падаль!
Но Джон не сделал ни шага. Черный тупой передок локомотива внезапно приворожил его. Джон забыл, зачем пришел сюда. Тысячи машин прошли перед его глазами.
«Меллор… Измена… Железное чудовище… Чудовище…» — проносилось в мозгу.
— Стоп! — приказал он локомотиву. — Я тебя убью! — и бросился на него.
На мгновение он повис на железной перекладине, продолжая одной рукой неистово колотить по гладкому железу. Тело его слабело. Локомотив шел на всех парах.
Без крика Джон скатился на рельсы, под пыхтящую, гладкую, как утюг, машину…
Фридрих Энгельс узнал о смерти старого Джона через несколько дней после окончания забастовки.
Город, как река, вошедшая после разлива в берега, снова обезлюдел и затих.
Монотонно вертелись паровые станки на текстильных фабриках. Закрылись заводские ворота. Ткачи и пряхи согнулись над работой.
Думая о погибшем, Фридрих вспоминал их последнюю встречу и то, что Джон не доверил ему тайны забастовки.
В конторе «Эрмен и Энгельс» в кабинете директора говорили о смятом, растерзанном трупе Джона, о том, что гроб ему понадобится отроческий и похоронят его на кладбище для бедных.
Согласно правилам фирмы, было предложено выдать наследникам покойного небольшое вспомоществование. Но у старого Джона не нашлось родственников.
Фридрих Энгельс окончательно решил писать книгу о рабочих Англии. Он хотел посвятить ее миллионам смитов, всем тем, чья история, чья жизнь, точная, как статистическая цифра, и трагическая, как цифра на безымянном трупе в городском морге, послужит основой этой книги.
Старый Джон был одним из вдохновителей Фридриха, красноречивым, как книги инспекторских обследований, как Манчестер, Ливерпуль и Лондон, как всеобщая забастовка, как газеты и пророчества немецких социалистов, как Иосиф Молль, как смелый и бесплодный чартист Гарни и рассудительный, холодный Оуэн.
Во вступлении к своей книге Фридрих сказал то, чем столько раз хотел рассеять недоверие старого конторского сторожа: