На Брюккенгассе прибывшего встретила Генриетта и, не дав ему опомниться, повела двором во флигель, где в заранее приготовленной комнате уже стоял в большом фаянсовом тазу кувшин, полный теплой воды.
Деревянная кровать за ширмой, искусно постланная самой хозяйкой, обещала путнику великолепный отдых. Ни одной вмятинки не было на огромных взбитых пуховых подушках в белых крахмальных наволочках голландского полотна. Две атласные перины с простеганными девическими инициалами владелицы «Г. П.» казались невесомыми. Кто-то, по-видимому заботливая Софи, поставил на коврике пару мягких бархатных туфель. С кресла свешивался шлафрок, а на ночном столике, подле подсвечника и томика Руссо, — знак внимания самого Генриха Маркса, — лежал сборчатый ночной колпак. Ни в шлафроке, ни в колпаке господин Пресборк не нуждался, так как всюду возил свои. Томик Руссо он взял с осторожностью и, побоявшись, как бы нечаянно не закапать его воском свечи, спрятал в шкаф.
Господин Пресборк вымылся, облачился в серый сюртук, белый жилет и белые брюки, напомадил голову надушенным медвежьим жиром и, поднявшись на розовозеленый балкончик второго этажа флигеля, прошел к сестре.
Генрих Маркс все еще не возвращался из суда, и все обитатели дома внимательно прислушивались, не стукнет ли наконец входная дверь.
Ужин, к которому пригласили трирскую родню Марксов, назначен был на восемь часов. До этого Иоганну предстояло поздороваться с многочисленными детьми Генриетты. Она сама гордо ввела по-праздничному разодетое потомство.
— Вот моя тезка — Генриетта; она была малюткой, когда ты видел ее в последний раз, — начала госпожа Маркс, выталкивая вперед застенчивую, хрупкую девочку в тюлевом платьице, из-под которого спускались к туфлям сборчатые крахмальные панталончики. — Дитя мое, поцелуй дядю. Не находишь ли ты, Иоганн, что она низкоросла для своих четырнадцати лет? Луиза одного роста с ней, хотя моложе годом.
Луиза разнилась от сестры не менее, чем Карл от Германа. В ней не было и следа робости. Не дожидаясь материнского приказа, она сама звонко поцеловала дядюшкину щеку и, уверенно улыбаясь, уступила место маленькой Эмилии. Это была крошечная красавица, с изумительной фигуркой, с большими нежными глазами под челкой томных волос. Иоганн Пресборк не мог скрыть своего восхищения, чем раздосадовал сестру: госпожа Маркс считала вредным оказывать предпочтение кому-нибудь из своих детей и постоянно упрекала мужа за его неумение скрыть пристрастие к любимцу Карлу.
Эмилия затмила маленькую сестренку Каролину, которую мать с трудом вытащила из-за кресла.
— Сделай реверанс, детка, и будь смелее, — ободряла Генриетта младшую дочурку. — Девочка родилась в год смерти своего брата, бедняжки Морица-Давида, моего первенца, — продолжала она со вздохом. — Бог, однако, вознаградил нас в этой утрате Эдуардом.
Подобно Каролине, застенчивый Эдуард прятался за теринской спиной. Восьмилетний сын четы Марксов был слабым ребенком, с признаками золотухи и рахита.
Обласкав племянников и племянниц, Иоганн Пресборк принялся за дележ голландских кофейных леденцов.
Дети с визгом окружили его. Только маленькая задумчивая Каролина отошла в сторонку, предпочтя общество брата дядюшкиным гостинцам.
Каролина и Карл очень любили друг друга.
Внезапно все смешалось вокруг. Хлопнула входная дверь, и с криком: «Идет!» — детвора, позабыв сласти, бросилась в прихожую. Даже Софи, Карл и Герман не усидели и по привычке, сохранившейся сызмальства, побежали вниз.
— Я, я — первая! — кричала Луиза.
— Нет, я! — со слезами в голосе вторил Эдуард.
Иоганн вопросительно посмотрел на сестру.
— Тот из детей, кто первый встретит отца, получает право сидеть возле него за обедом: так завелось у нас давно, — ответила она с гордостью.
Окруженный со всех сторон детьми, с Каролиной на руках, в комнату вошел Генрих Маркс. Уцепившись за его пиджак, сбоку плелся заплаканный Эдуард. Лицо Луизы сияло триумфом. Отец улыбался детям, но привычный, наблюдательный взгляд Генриетты мгновенно отгадал встревоженное настроение мужа. Она отослала меньших детей.
— История с «Марсельезой» в «Казино» действительно не обошлась без последствий. Пруссак довел дело до Берлина, и, кажется, весь чиновный муравейник столицы занялся нами. Сегодня с меня потребовали объяснений, подвергнув чуть ли не допросу. Таковы нравы, таково время. Не знаю, в чем можно обвинить меня. Я всегда был расположен к Пруссии более моих рейнских соотечественников, но эпоха благородной королевы Луизы прошла, и в консерватизме нашего монарха я вижу громадную опасность укреплению немецкого единства, которое так нам нужно. — Он устало замолчал и долго вытирал пыльное лицо платком.