— Предатель! — шипел Броше. — Трудно поверить, что этот человек имеет доход в сорок тысяч франков и является членом приличного общества. Он ведет себя как голодный демагог.
Жером стоял у окна господского кабинета и, приоткинув суконную портьеру, смотрел на площадь. Рабочие в белых неподпоясанных блузах, раздуваемых ветром, казались ему — сверху — горбунами. Как они хилы, узкогруды, бледны!..
Поздно вечером сто сорок уполномоченных лионских капиталистов согласились принять предложенный рабочими тариф оплаты труда, исчисляющийся в грошах, но дающий возможность трудящимся вести сколько-нибудь сносное существование.
Бувье-Дюмолар с балкона префектуры сообщил толпе о достигнутом соглашении. Крики радости огласили воздух, полетели шапки, женщины зарыдали, мужчины обнялись.
До рассвета по городу неслось:
«Да здравствует префект! Да здравствует наш отец!»
Дюмолар провел ночь без сна.
«Король, — думал он, — поступил бы так же. Главный враг сейчас — карлисты, стремящиеся поднять Вандею против Луи-Филиппа. Нужно привлечь рабочий класс на нашу сторону для борьбы за установившийся порядок, за нашу власть. Всякое средство годно. Беднякам нужно очень немного хлеба и немного человеческого отношения».
Бувье вспомнил Луи-Филиппа, который вскоре после Июльской революции разгуливал с неизменным зонтиком по Парижу, скромно подавая милостыню нищим и выпивая рюмочку вина за стойкой вместе со случайным мастеровым.
«Я действую, как он; не следует обращаться нерасчетливо со столь страшной силой. Президент палаты Перье не понимает этого, как и старый рубака Роге. Нагайки и плетки должны действовать после слова, а не сначала. Эта возможность остается за нами. Уроки революции забываются многими, едва стихла пальба и погребены жертвы. Наши лионские мануфактуристы увлеклись и будут, пожалуй, ворчать на меня, но я докажу двору, что мы можем не только сэкономить кровь и патроны, но и получить опору против сторонников Бурбонов и парламентских крикунов».
Поутру слуга, принесший поднос с завтраком, нашел Бувье-Дюмолара в кресле у потухшего камина в парадном вчерашнем мундире. Нависшие брови Жерома показались Бувье еще чернее и гуще.
— Дурные вести, старина? — спросил он, принимая поднос.
— Старый петух Роге вызвал в Лион из Вьенна три эскадрона драгун; одновременно гарнизону приказано быть в боевой готовности.
Бувье вскочил.
9
В то же утро Катерина Буври зажарила баранью ногу и, полив ее жирным соусом, подала мужу и рабочим к обеду.
В мастерской больше месяца не пахло мясом. Баранья нога символизировала вчерашнюю победу, и настроение за столом было праздничным. Буври заставил жену достать бутыль наливки, предназначавшуюся к пасхе. Вольного Жана снес на руках Иоганн. Пили здоровье префекта, немцев и, по требованию Жана, провозгласили тост за республику, чем старик Буври, почитавший короля, остался недоволен.
Иоганн затянул немецкую песню; заунывный молитвенный напев понравился слушателям и был подхвачен ими.
пел немец.
— А-ля-ля-ля, — тянули за ним французы.
В час дня все стали на работу.
10
Женевьева не знала покоя с той минуты, как господин Каннабер приказал прийти к нему в контору. Она перестала делать фиалки и незабудки в вечерние часы после работы и не открывала сундука, чтобы порыться в своих сокровищах. Нн Андрэ, ни Сток не могли вызвать ее улыбки, несмотря на все их ухищрения. Старая Катерина но на шутку всполошилась, но, не добившись от дочери объяснений, решила пойти к знакомой гадалке за советом.
Девятипудовая старуха Деи с помощью кофейной гущи отыскивала женихов девицам и вдовам, давала женам средства против запоя мужей, помогала в поисках украденного и охотно становилась поверенной сердечных тайн. Она неизменно появлялась на похоронах, свадьбах, крестинах, чудовищно толстая, пахнущая мятой, неизменно одетая в одно и то же лиловое платье. Только лента на ее крахмальном чепце менялась в зависимости от причины посещения. На выносе она была черной, над купелью новорожденного — голубой, на венчании — розовой. В дни Июльской революции красная лента на чепце толстухи была украшена трехцветной кокардой.