— Да так. Потом расскажу подробнее. История одна. Это грустно.
— Что?
— Да все. Однако, идемте, уже началось.
Вдруг резкий свист оглашает залу.
— Это безобразие.
— Глупо.
— Не прерывайте, не прерывайте.
Несколько человек из близких к Литвинову окружают эстраду и аплодисментами стараются заглушить свист и крик. В зале волнение. Звонок председательствующего жалобный и заглушаемый звуками голосов. Боря усиленно аплодирует, стоя у самой эстрады. Бледное, растерявшееся лицо Литвинова выражает беспомощность.
— Тише, тише, дайте слово автору.
На эстраде опять Литвинов.
— Мне грустно, что таким скверным способам вы выражаете порицание стихам. Здесь свобода слова, каждый может критиковать, но не свистеть.
— А вы не читайте ерунды!
— Тише, тише не прерывайте.
— Я кончил.
Опять взрывы рукоплесканий и… оглушительные свистки.
К Боре подходит Траферетов.
— Вашему любимцу не везет.
— Ах, оставьте. Вы еще смеетесь.
— Да я не смеюсь.
— Не мешайте, я сейчас буду выступать.
— Вы говорили хорошо. Но не в этом главное. Лицо ваше изумительно выразительное.
— Вы смеетесь?
— Нет. Нет. Что вы?
— А я думал всегда, что я уродик.
— Вы-то?
— Да, я.
— Оставьте. Я не мог оторваться от вашего лица. Знаете, Литвинов, ваши стихи меня волнуют, они музыкальны и красивы. Вас не все понимают. Тем более, я ценю таких, как вы.
— Не говорите мне этого.
— Отчего?
— Как вам сказать? Вы меня, может быть, и так поймете.
— Нет. Нет.
— Тогда слушайте, только не сердитесь. Вы мне не можете доставить того наслаждения, о котором я мечтаю. Вы слишком далеки от меня.
— Я?
— Ну, словом, я бы вас не мог полюбить.
(Пауза.)
— С чего вы взяли? Мне совершенно не нужна не дружба ваша, не любовь.
— Тем лучше.
— Почему он вам не нравится?
— Кто?
— Вы же понимаете. Литвинов.
— Потому что нравитесь вы.
— Это каламбур?
— Нет. Это жизнь.
— Что это с вами? Вы серьезно?
— Да. Совершенно.
— Я удивляюсь.
— Чему?
— Вы то бредили Литвиновым, а теперь…
— Я бредил его стихами, и теперь брежу, а его я не люблю.
— А меня?
— Да.
— Что «да»?
— Люблю.
— Вы как женщина. Такой же нервный, капризный.
— А вы не догадливый.
— Ах, не хочу я быть догадливым. Не хочу. Слышите? Мне жалко вас. О, как жалко.
Что это? Неужели опять одиночество? Опять муки и горечь? Леша два дня не приходил. Боря на своей узкой кровати, лицом к подушке. В комнате темно. Не хочется зажигать лампы. Сегодня звонил Карл Константиныч. Но разве он может заменить Лешино отсутствие? Что делать? И Боре кажется, что это нарочно кто-то невидимый подстраивает неудачи. Хочется плакать. В душе пусто, холодно. Написать? Нет, подожду, подожду еще.
— Можно к вам?
— Войдите.
Входит сосед по комнате, студент Иртымьянц.
— Вы хандрите?
— О, если бы вы знали, как мне скверно. — И Борино лицо глубже прячется в подушку.
— Может быть, я вам могу помочь.
— Вы? — Боря поднимается и внимательно вглядывается в лицо Иртымянца.
Черные маслянистые глаза, изогнутые брови, рот сочный и от бритых усов синяя полоска на верхней губе. Вдруг вспоминается Московский вокзал. Парикмахерская. И то же чувство. Та же острая боль пронизывает сердце.
— Вы? Вы? Хотите помочь?
— Да, я, хочу помочь, — улыбается Иртымьянц. — И в этой улыбке что-то недоговоренное, что-то свое.
Борино лицо близко у наклоненного лица Иртымьянца, и губы, как камень, нагретый солнцем. Все ближе. Острое наслаждение пронизывает все тело. Тихие — неясные мысли: вот оно счастье настоящее, зовущее. И, как сквозь сон, вспоминается Траферетов, Карл Константинович и другие, точно на другом берегу они все, дальше, дальше. Этой минуты никогда еще не было. Это первая. Что за счастье! Да, стоило страдать и жить для этого. Любит? Любит?
И вдруг острая режущая боль. Боря схватился за щеку и сейчас же отдернул руку. Она была теплая и липкая. Капли крови упали на пол и как бы застыли.
— Вот тебе еще!
— И снова безумная, режущая боль, и еще более режущее отвратительное слово!.. вылетело из уст Иртымьянца, точно что-то мокрое и тяжелое упало.