Я часто убегал на кухню, в людскую, выискивая, подкарауливая, когда останется один мой любимый денщик, молодой солдатик, только что поступивший к нам. Инстинктом, угадывая, что за это меня не похвалят, я ждал, когда он будет один, кидался к нему и „просил его побороться“. Это была моя любимая игра! Мое душевное наслаждение. Он обхватывал мою талию своими руками и, шутя, делал вид, что я сильнее, падал на кровать под моим напором. Я прижимался к нему, незаметно целовал, любил, чтобы он щекотал меня и был счастлив, когда нам удавалось долго провозиться. Если я слышал, что кто-нибудь идет, я моментально вскакивал и делал вид, что я рассматриваю карточки, которые висели над кроватью. Однажды мама заметила, что я часто пропадаю на кухне, и сделала мне замечание. Но отец заступился за меня. Оставь, мне не хочется, чтобы наш сын был с аристократическими наклонностями, презирал бы народ. На кухне он не шалит. На него не жалуются. Пусть будет там, где ему нравится.
Добрейший папа! Когда я вспоминаю о нем, слезы подступают к горлу, и я ощущаю потребность выплакаться на его груди! О, если бы он был прав. Но и мама была не менее доброй. Если же отец делал мне замечание, вступалась мама. Так было всегда. Когда меня брал на руки кто-нибудь из офицеров, бывавших часто в нашем доме, я стыдливо опускал глаза, чувствуя, как что-то теплое и приятное разливается по всему телу. А офицеры, опуская меня на пол, говорили: „Какой милый мальчик. Застенчивый“. Характерно то, что я всегда был страшно осторожен. Мне казалось, что я умру от стыда на месте, если кто-нибудь каким-либо чудом узнает мои мысли и желания.
Раз, в один из наших четвергов, когда почти все танцевали в зале, я сидел в столовой и ожидал свой ужин. Мне ужасно не хотелось спать, но было поздно и мама, несмотря на мои капризы, категорически запретила оставаться дальше. Ужинай и ложись спать — сказала она. Когда я уже кончал есть, я услышал в передней шушуканье. С быстротой молнии я был у дверей. Я узнал голос Даши, нашей горничной и высокого кадета, который бывал у нас с некоторых пор на вечерах, наравне со взрослыми. Я слышал, как Даша прошептала: „Приходите в мою комнату после ужина“. С меня было довольно. Я отскочил от двери, попрощался со всеми и пошел послушно спать. Мама удивилась, что я не капризничаю. Сказала: „Вот умница“.
Моя детская была наискосок от Дашиной каморки. Надо было выйти в коридор и пройти несколько шагов. Я быстро умылся, разделся и юркнул под одеяло. Конечно, я не заснул. Меня мучило и волновало, что я могу увидеть кадета Гришу, который мне страшно нравился и которого я часто просил поносить меня на руках и вообще пользовался всяким случаем, чтобы прижаться к нему, незаметно поцеловать. О Даше я не думал. В эту минуту я только думал о ее словах: после ужина и мучительно ждал, когда же застучат в столовой ножи и вилки. Дверь открылась. Вошла мама поцеловать меня. Она приходила всегда вечером посмотреть сплю ли я. Я закрыл глаза и притворился спящим. Как только дверь за ней закрылась, я вскочил босиком на пол. Теперь больше никто уж сюда не придет, но на всякий случай я закрыл одеялом постель и, покончив с этим, шмыгнул в Дашину комнату. Дверь была полуоткрыта. В комнате не было никого. Я забрался за занавеску, где висели Дашины платья, запрятавшись между юбок, простоял там все время, не смыкая глаз. Сердце мое билось. Голова болела. Я ждал долго. Наконец, дверь открылась, я видел только ноги Дашины. За ней тихо вошел Гриша. Боясь, что меня заметят, я стоял, затаив дыхание, боясь пошевельнуться. Я слышал, сдавленный шепот, звук поцелуев и Гришино прерывистое дыхание. Меня мучило любопытство. На занавеске была маленькая дырочка. Расширив ее осторожно пальцем, я впился в нее глазами. Даша полулежала на кровати, а над ней, склонился Гриша красный, всклокоченный, в одном нижнем белье. Мне доставляло мучительное наслаждение смотреть на Гришино лицо, руки, ноги. Я не мог оторвать от него взгляда. Дашу я почти не замечал, но я чувствовал, что она играет немалую роль во всем этом происшествии, и безумно хотел быть на ее месте.
Я не помню, долго ли я простоял за занавеской в своем наблюдательном пункте, я не помню, что заставило меня выйти и предстать перед ошалевшей парочкой. Но я никогда не забуду того выражения, если не ужаса, то невероятного изумления, которое я прочел на лицах Гриши и Даши. Даша стыдливо куталась в одеяло. Гриша сидел на кровати, одну ногу опустив на пол, а другую широко откинув на кровать. Наконец Даша прошептала: „Боже, как вы сюда попали“? Я не знал что ответить. Я почти не слышал ее слов. Я стоял около Гриши и говорил: „Я никому, никому не скажу“. И, проговорив это, выбежал из комнаты. После этого случая я заметил, что Гриша, когда приходил к нам, был со мной особенно ласков и любезен. Приносил конфеты, исполнял мои капризы, возил меня на плечах, чего никогда прежде не делал. Я пользовался тем, что он боялся, как бы я не рассказал о виденном в ту ночь, и все время к нему льнул. Прежде он сбросил бы меня со своих колен, когда ему надоело бы возиться со мной, а теперь он качал меня, позволяя теребить за щеки и целовать. Но однажды, когда я увлекся чересчур своей „игрой“ с ним, он, вероятно, все понял. Иначе он не покраснел бы так сильно, не вспылил бы и не сбросил бы меня с колен. В тот же день меня позвал отец. Я никогда не забуду этого разговора. Он решил мою дальнейшую судьбу. Отец долго и внимательно расспрашивал меня обо всем, и, наконец, я не выдержал, разревелся и все ему рассказал.