Боря, голубчик, ведь тяжело? Правда? Но кто виноват? Ефросинья Ниловна заметила мою нервность и объяснила ее иначе: она думала, что меня увлекла другая.
Произошло несколько разговоров, сцен, неприятные для меня особенно потому, что они были мне чужды и непонятны. Иногда мне хотелось броситься к этой глупой женщине и, рыдая, высказать ей все, что меня волнует, все, что меня мучает. Но когда я мысленно представлял, в какую брезгливую гримасу скорчится ее холеное лицо, мне становилось жутко и холодно. Я отошел от нее и снова углубился в себя. А тут вы, опять вы со своей улыбкой, с глазами, в которых было так много ласкового и запретного. Я кончаю это и так уже растянувшееся послание. Нет надобности подробно излагать, как я пришел к тому решению, которое должно было вычеркнуть меня из числа живущих и наслаждающихся жизнью. Вы должны сами понять. И поймете. Когда я почувствовал, что не могу побороть своей любви к вам, я осязательно ясно до боли понял, что ничто меня не излечит, ничто не поможет.
Броситься к жизни? Пить жадными глотками наслаждения? Бросить вызов прошлому, забыть об отце, о его словах? Вам придет все это в голову непременно. Вы уверены (и мне это понятно), что я сделал глупость, большую, непоправимую, что я мог быть счастливым, мог взять от жизни не меньше, чем другие, обыкновенные, не исковерканные люди.
Я устал. Едва хватает сил дописать это письмо. Вечная борьба, вечное наблюдение за собой, как бы не выдать себя, как бы не попасться в глупое неловкое положение. Презрительные гримасы людей, более чутких, понимающие взгляды, часто случайные, стихийные. А положение загнанного, беззаконного существа, которого всякий может припугнуть, оскорбить, ткнуть ногой, как лягушку, как ящерицу. Самолюбие! И многое, и многое другое.
Боря! Боря! Как вы не чувствуете, что невыносимо, не-вы-но-си-мо так жить! Я не могу. Я задыхаюсь. Я ухожу от вас.
Прощайте, милый, прощайте.
Впрочем, конечно, я глупо делаю, что ухожу. Но виноват не я. Глупый, скверный характер, может быть.
А вам, вам я желаю счастья, счастья на развалинах моего горя».
— Ах, Господи, какой ты неловкий.
— Ну, причем тут неловкий.
— Ну, конечно. Ведь в этот саквояж, если будешь так запихивать, ничего не уложишь.
— Вера, Вера!
— Ну, что Вера. Затвердил. Вера! Вера! Давай я сама уложу.
Боря сидит на кровати, с которой сняты простыни, подушки, еще не завязанные в ремни.
— Вера, ты не сердись, я не всегда такой безалаберный.
— Потому я и сержусь. Если бы всегда, значит — ничего.
— А теперь — «чего»?
— А теперь, впрочем — ничего. Посмотри — дождь, ужасный, как поедешь?
— Не откладывать ж?
Пауза.
— Вера.
— Что?
— Мы совсем чужие?
— С чего это ты?
— Нет, правда. Совсем?
— Не думаю.
— А помнишь детство? Ведь совсем было по-другому.
— Тогда…
— Ах, Вера, какая ты глупая.
— Сам глупый.
Боря засмеялся, звонко так, по-детски, подскочил к сестре, обнял за талию, закружился по комнате и зацеловал.
— Милая, милая, совсем как в детстве, как прежде сказала «сам глупый» и губки так же надула.
Вера вырывается.
— Ах, Боря, оставь.
— Верочка. Знаешь что?
— Что?
— Скажешь, правда?
— Скажу.
— Лучше было бы, если бы, ну… ну… если бы я женился и приехал бы сюда с ней, с женой и детьми…
— Ну?
— И занят был бы только ими, а ты была бы только так, сторонняя, тетушка и только.
— Ах, глупости.
— Ну, вот видишь.
Пауза.
— Вера! Я люблю тебя очень, а ты?
Вера вдруг заплакала, тихо, как-то неуклюже опустилась на кресло, а саквояж опрокинутый лежал на полу, и из него выглядывала зубная щетка и два галстука: сиреневый и розовый.
Заходит солнце. В вагоне прохладно. Боря у окна. Тук — тук — тук, тук-тук-тук — в голове стук колес. И больше ничего. Пусто. Холодно. Глаза Василия казались детскими и чужими. Давно не было писем. Последний раз просьба денег и больше ничего. Надо будет послать телеграмму. И Борино лицо оживает. Глаза улыбаются. Поезд несется, громыхая вагонами, извивается на поворотах и тогда весело смотреть на окна, полные улыбающихся лиц. Почему-то всем кажется забавным, что вот минуту назад никого не было видно, а теперь столько лиц, столько улыбок. Но вот поезд выпрямляется и все по старому.
— Вы далеко едете?
Боря вздрогнул от неожиданности.
— Я еду в Петербург.