— Нет, мы ужинали.
— Я думаю об отце. Знаешь, ведь он был далеко.
— Нет, мама очень любила.
Пауза.
— Знаешь, во время поездок этих страшно мучилась. Это только так казалось, что вся в хозяйстве, это только для отвода.
— Ты думаешь?
— Да. Да. Я не думаю, я знаю, хорошо знаю.
Пауза.
— Но для нас, детей, т. е. тебя и меня, Сережу считать нельзя, он маленький.
— Это потому, что дела. Ты знаешь ведь.
— Нет. Нет. Это не то. Бывают и дела, и все, и можно успеть.
— Что успеть?
— Поговорить… и вообще.
— Ну, поздно. Я ложусь.
— Нет, подожди, ты всегда так на интересном месте. Я только, что хотел спросить. Ведь Эдуард Францевич славный?
Верочка краснеет.
— Ну конечно, я ведь я же первая сказала.
— Первая, но теперь ты не то… ты почему-то не хочешь говорить о нем.
— Глупости. Ты просто спать хочешь.
— Ах, нет, Вера, я, правда. Ты ведь была в Александринке?
— Когда?
— Ну, вот на днях. И Эдуард Францевич был. Ну, с Эдуардом Францевичем?
— Была, была, ну и…?
— Нет. Ничего.
— Вера.
— Что?
— Ты не откровенна.
— Ах, милый, ну ведь и ты…
— Я бы все-все сказал, но ведь ты помнишь? Тебе нельзя говорить.
— Опусти занавеску, Бобик, нет, не так, касалапик, иди спать, потом поговорим. Боже. Какой ты глупый, Боби, глупый. Ну, понимаешь, не теперь. Я сама ничего не понимаю. Помнишь, как в детстве, на своем языке: бея, бе, ни, бе че…
— Как странно, Кирюша, на этом же месте.
— Да, почти. Немного дальше было, вот там.
— Ах, да, но это все равно. Вы куда?
— Я по делу, недалеко.
— Николай Архипович?
— Нет. Но по его делу. — Кирилл улыбается. — Ведь все дела его — мои дела. А вы? Это не хорошо. Забросили нас. Давно не были. Это очень нехорошо.
— Нет, я не забросил. Вы знаете, Кирюша, это иногда приятно, очень. Раз, понимаете? Для перелома. Для… ну, когда вы еще не перебродили. Это важно. Такое очищение. Но не всегда. И потом, у меня отец умер, знаете? Я живу у дяди. Приехала Вера. Сестра. Хлопоты. Уроки. У меня тут не далеко урок, за углом, вот этот коричневый дом.
— Как странно. Теперь опять праздник. Смотрите — флаги.
— Да. Да. Только теперь зима.
— Уже теплее.
— Вы думаете?
— Да.
— Я люблю такую весну.
— Весну?
— Ну, да не весну постоянную, а вот такую, когда зима… и снег, и еще холодно, но уже не зима. Теплеет.
Пауза.
— Не забудьте же. По пятницам. Вы теперь не новый. Того не будет.
— Какой вы смешной, Кирюша, этого я не боюсь.
— Ну, прощайте.
— Ах, да, Кирюша.
Кирюша возвращается покорный, какой-то особенно бледный.
— Заходите ко мне, так, просто, вот мой адрес.
«Дорогая Ольга Константиновна! Так давно нет от вас известий. Милая. Что это значит? Вы мною недовольны? А я брежу Вами. Это все очень смешно, эти объяснения в любви, но поверьте, что это более чем серьезно. Неужели вы сердиты? Я просто теряюсь в догадках. Напишите. Я обещаю быть „умником“. Еще одно свидание. Вы понимаете? Я прошу Вас, молю. Я глупею от любви, но что мне делать? На днях в одном доме встретил студента, он немного напомнил Вас, и я даже думал, что это Ваш брат. Он, кажется, был очень удивлен, когда я спросил его, приходится ли ему родственницей Ольга Константиновна Бутковцева. Бедняга ничего не понимал, мялся (он вообще был робким) и плел какую-то чепуху. Милая, не сердитесь, если я был немного груб в прошлый раз, я обещаю теперь быть благоразумнее, хотя я положительно не понимаю Вашей строгости в известном отношении. Не буду, не буду, я ясно вижу ваше сердитое, ваше милое, милое лицо. Откликнитесь же!
Ваш Вл. Ольховин».
Боря перечитывает письмо, откладывает в сторону, смотрит в окно, на белую набережную. В душе какая-то обида, неясная боль. Почему все это так? Почему так глупо все устроено? Эти хитрости, обманы, осторожность. Владимир Александрович очень нравится, но приходится забыть, просто отказаться от него. Ведь теперь после встречи у фон Корн нельзя назначать свидание. Все обнаружится сразу. Или назначать? Рискнуть?
У Бори мигрень. Неприятное ощущение во рту. Какая-то слабость. Если бы можно было рассказать Вере, поговорить с ней, но нет, об этом с ней нельзя. Кто-то стучится в дверь.
— Войдите.
Вбегает Вера.
— У меня Ксения Эразмовна. Боби, выходи. Нечего перед зеркалом вертеться, и так хорошо.
В Вериной комнате, убранной по ее вкусу, очень уютной, но без лишних вещей, как-то особенно приятно. Ксения Эразмовна в кресле, у письменного стола.
— Здравствуйте, философ.
— Почему она меня называет философом? Это, вероятно, после того ужасного вечера, когда я так позорно провалил роль кавалера длинношеей девицы.