— Почему вы молчите. Вы опять не в духе?
— Ах, нет, я просто вспоминаю. Как темно. Вот мы скоро и дома. У меня после этого вечера точно дым в голове. Мне понравился Тарляев, он очень талантливый. Но это так все непонятно, что он говорит.
— Нет, нет, надо вдуматься. И потом это и так хорошо.
— Без смысла?
— Ах, Эдуард Францевич? Где смысл вообще? Вы, знаете, ведь я несчастный.
— Боря? Почему?
Пауза.
Боря с Эдуардом Францевичем идут вдоль набережной, пахнет канатами, деревом, мягким снегом. С неба что-то капает.
— Вы без калош? Вам не холодно?
— Нет, почему вы несчастны?
— Эдуард Францевич, правда, что вы женитесь? На Вере Арнольдовне?
— Да. Я люблю Веру Арнольдовну.
— Я рад за вас, и за Верочку, я ее люблю.
— Вам не нравится Ксения Эразмовна?
— Нет. Нет.
— Ну, да, я не отвечала долго, т. к. уезжала и вообще… Ваше письмо получила только теперь. Вы знаете, ведь мы должны совсем не встречаться. Я много думала.
— Ольга Константиновна!
— Дайте мне договорить. Я так устала. Послушайте, Владимир Александрович, ведь вы не тонок. Должны понять. Зачем нам встречаться, если я не могу быть, ну понимаете? Ведь вы не…
— Но почему?
— Я не обо всем могу говорить. Но это не интересно. Главное не могу. Но вы мне нравитесь, мне приятно с…
— Что? Ах, нет, нет.
— Ну, пожалуйста, тогда прощайте.
— Ольга Константиновна! Вы меня совсем не любите.
— Вы мне нравитесь. Этого довольно. Прощайте. Помните, то — никогда, но если вам захочется, как тогда, то напишите…
— Что это за глупое переодевание?
— Почему глупое.
— Чтобы не сказать более худшего.
— Ах, ты опять за старое. Оставь.
— И ты воображаешь, что это красиво?
— Ничего не воображаю, если не нравится, то иди в свою комнату.
— Ого, меня уже гонят.
— Не гоню, но если ты мне делаешь сцены из-за…
— Бобик, не злись, а выслушай, ведь ты не дома, подумай о прислуге, и потом все это так нелепо.
— Причем тут прислуга? Почему нелепо?
— Во всяком случае, я это не одобряю, и не думаю, чтобы даже Эдуард Францевич одобрил.
— Почему даже? И потом, какое мне дело одобрит Эдуард Францевич или нет?
— Ах? Так? А я думала, что тебе есть дело. Ты что-то хочешь сказать, но я не понимаю.
— Отлично понимаешь. Оставь хоть Эдуарда Францевича в покое. Все равно напрасно.
— Он такой деликатный, мягкий, ему неудобно, может быть, сказать тебе.
— Вера! Как тебе не стыдно? Тебе должно быть стыдно, друг мой, это ни на что не похоже. Эдуард Францевич поручал тебе говорить со мной?
Вера сердится еще больше, встает с кресла и идет в свою комнату. Уходя, бросает:
— Не поручал, но ты должен сам понять.
— Вы на меня дуетесь?
— Нет, нисколько.
«Нет нисколько», но это так сказано, точно «убирайтесь к черту». — Боря улыбается. Смотрит на Эдуарда Францевича. Он такой смешной, такой мило-смешной. У него невысокий лоб, темные волосы, пенсне без стекол, нос хороший, т. е. красивый, как говорят, и что в нем слегка насмешливое. И это насмешливое в нем больше всего нравится Боре.
— Не дуюсь. Иначе я бы вас не привел сюда.
— Привели, потому что раньше обещали.
— Тише. Он начал говорить.
На эстраде полукруглого зала полный, розовый человек во фраке. Перед ним столик, на столике графин с водой и стакан и еще объемистая рукопись.
— Боже! Неужели он всю рукопись?
— Тише, тише, сзади кто-то шикает, кто-то смеется.
— Это Аносов Толстый. Не умный, но говорят зажигательный. Впрочем, для меня он очень скучен. Розовый человек во фраке (Он же Аносов) начал говорить сразу как-то напыщенно, в тоже время фамильярно, то, разводя руками, то, потирая их. Пачку мелко исписанных листов он держал в руках, но в нее не заглядывал. Закончил он свою речь, длившуюся целый час так:
— Итак, та литература, о которой я говорил (удар в грудь) — это поле, огромное поле (развод руками) по которому бродят гениальные полководцы, полководцы ума (стук по голове), таланта и воли, ища применения сил, вдаваясь иногда в крайности (снисходительная улыбка), но всегда, всегда высоко держащие свое знамя (повышение голоса), знамя любви, правды и (придыхание) свободы (поклон).
Гром аплодисментов, несмолкаемый шумный, горячий, точно стены и потолок рушатся… Яркий электрический свет: молодые лица, доверчивые глаза, почти с благоговением смотрящие на пухлого розового (теперь пунцового) человека во фраке, кланяющегося на эстраде, прижимающего руки к груди, к бедрам, и готового, казалось, снять с себя все и отдать ближнему. Как трогательно, смотрите. Ему подносят цветы.