На этом месте раздался такой оглушительный смех и свист, что Боре показалось, что ломаются стекла, сыплется штукатурка с потолка.
— Как не стыдно читать такой вздор.
— Вон. Вон.
— Малокосос!
— Дубина!
Звонок председателя, шум, крики. Боря не знает, куда ему деваться. Где те железные слова, которыми он должен сразить своих противников? Он стоит беспомощный, жалкий, и, кажется готов заплакать. Почему-то, некстати, вспоминаются слова Веры, той, маленькой, с оттопыривающимся платьем. «Надо делать вид, будто все равно. Даже веселее быть. Это я в книге вычитала, у Аннушки рубль пятьдесят стоит, можно марками». Ах, да, надо сделать совсем независимый вид. Жаль, что нет темного пенсне. Надо купить. Тогда не видны глаза, а рот можно скривить — и выйдет презрительная усмешка. Такой болван, Новиков. Зачем он всунул этот идиотский листок? Что ему стоило дать хорошие стихи. Ведь у него есть. Были прежде немного туманные, но красивые, а эти черт знает что такое. Если бы он прочел красивые стихи, ему бы все аплодировали, может быть, преподнесли бы цветы. Стихи чужие, да, но ведь артисты читают, чужие, и им хлопают и преподносят подарки.
— Господа, тише, тише, дайте высказаться, дайте докончить.
— Чьи стихи? Чьи стихи?
— Не стихи, а белиберда.
— Господа прошу успокоиться. — Председатель звонит без конца, но тишина не восстанавливается.
— Следующего, следующего оратора, этого — вон.
Это уже ни на что не похоже. Боря смотрит вниз. У самой эстрады какой-то студент. Размахивает руками. Глаза блестят. Так и кажется, что кинется на эстраду. В Боре вдруг закипает ненависть, настоящая, острая. Все обиды, какие когда-нибудь он помнил, всплыли и выкристаллизовались в одну, в крик вот этого студента:
— Следующего оратора. Вон — этого.
Вдруг Боря как-то холодно и сознательно берет стакан, наливает воды и опрокидывает на своего врага. Минута мертвого молчания. Мокрый студент вдруг вместо того, чтобы кинуться на Борю, убегает в боковую дверь. Раздается страшный хохот. Аплодисменты.
— Браво. Браво. Вот это гораздо лучше стихов.
Председатель лишает Борю слова за нарушение порядка.
— Ах, не утешайте, я себя вел ужасно. Мне просто стыдно показаться Грановской. Что она подумает?
— Ничего. Ничего, успокойтесь. Право, последняя выходка вас спасла, как это не странно, этот стакан воды развеселил публику, и вас бы непременно качали, если бы вы остались.
— Нет, вы смеетесь, Эдуард Францевич.
Сани поминутно покачиваются. Дорога плохая. Боря валится на Эдуарда Францевича.
— Ради Бога простите.
— Ничего, я вас держу. — Рука Эдуарда Францевича, крепкая и нежная обнимает Борину талию. — Так хорошо? Не упадете?
— Какой вы милый. Какой вы добрый.
— Вы раненый, пострадавший на диспуте, а я в карете скорой помощи.
— Была минута, когда я думал, что меня поколотят.
— Я бы не допустил до этого.
— Чтобы не огорчить Веру Арнольдовну?
— Да, я думаю, Вере Арнольдовне было тоже неприятно, но вам главным образом.
Пауза.
— Хотите проехать немного дальше?
— Плохая дорога.
— Мы выберем лучшую.
— Лучшую дорогу?
— Да. Лучшую дорогу.
— Иногда мне кажется, что вы говорите загадками?
— Я никогда не говорю загадками.
— Куда же мы?
— Вы не проголодались?
— Да, но дома.
— Дома одно, но, я не люблю есть дома. Поедемте в ресторан.
— Хорошо, только не через мост, дует, я без башлыка.
— Башлыки — вообще уродство.
В общей зале веселее, но в кабинете уютнее. И музыка слышна.
— Холодно, холодно. Надо побегать.
— Здесь негде.
— Тогда гимнастикой. Раз два, раз два.
— Вино?
— Хорошо. Ах, как приятно. А знаете, мне не стыдно.
— Стыдно?
— Не стыдно, что вот на диспуте. Тогда было страшно стыдно, готов был сквозь пол, вниз провалиться, а теперь ничего. Со стороны, это было очень смешно?
— Нет. Нет.
— Вы трижды главный. Я вам не кажусь странным?
— Нет, наоборот.
— На-о-б-о-рот. Смешное слово «наоборот», нет, не смешное, а приятное «рот», «рот». А ведь я никогда не ухаживал за барышнями.
— Да?
— Да. Это вас удивляет?
— Нет. Нисколько.
— Эдуард Францевич, вы говорили когда-нибудь с моей сестрой, с Верочкой, обо мне?