— Нет, я совсем не потому, Ксения Эразмовна. Я не поверю, не поверю. Ведь сразу это не проходит. Я знаю все. Мы с детства с Эдуардом знакомы. Он мне все говорит. Я не могу, не могу.
— Из-за таких пустяков разбивать его счастье и свое… тоже… ведь я знаю…
— Неправда. Неправда.
— Милая, милая — шепчет Боря, а я иногда был несправедлив к ней; это она из-за меня, я отлично все понял.
— Вы не сердитесь, но это упрямство. Я все же надеюсь. — Ксения Эразмовна уходит. Хлопнула дверь. Минуту в Вериной комнате тишина, потом слышны рыдания, которые делаются все сильнее и мучительнее.
— Вера, Верук, Верук, не надо, не надо, это все из-за меня, не надо, я слышал, я не хочу, ты должна простить, я уже простил ему, Верочка, ведь ты его любишь.
— Не вмешивайся! Не твое дело, я совершенно никого не люблю. Оставьте меня в покое. Очень нужно из-за тебя. Ничего подобного. Не воображай. — Вера затихает, потом вдруг начинает рыдать сильнее.
— Вера!
— Оставь меня. Оставь.
— Ты опять в дамском?
— Ах, Вера, это становится невыносимо.
— Не злись. Цвет лица будет желтым. Впрочем, под таким слоем пудры будет незаметно.
— Ты хочешь мне испортить настроение перед маскарадом, но это тебе не удастся.
— Ты, может быть, еще скажешь, что я завидую тебе, что ты идешь к Грановской. Терпеть не могу богемы.
— А я терплю — и успокойся.
— Я и не волнуюсь.
— Ах, Вера, не мешай мне. Теперь я буду переодеваться. Выход свободен.
— Хорошо, хорошо, только, пожалуйста, когда будешь, готов все-таки покажись. Я поправлю. Я уверена, что ты, как следует, не сумеешь.
Боря торопливо одевается. На нем костюм турчанки. Газовая чадра. Немного фантастично, но ведь это маскарад. Зеркало отражает красивое, немного даже восточное, очень измененное Борино лицо. Я, кажется, доволен собой. Еще губы немного подкрасить. Теперь, совсем мило. Пусть Верочка гордится, а не нападает. Желтые шелковые шаровары, бархатный лиф. Темный парик. Нет, теперь совсем хорошо.
— Вера, теперь можешь войти.
— Ах, утенок, ах глупыш. Ты знаешь, правда, недурно, только вот здесь сбоку подобрать, вот так, эти перчатки не годятся, вот эти возьми. Ты только шагаешь как-то странно.
— Вот злючка. Мне хочется тебя поколотить.
— Потом, потом, после маскарада. Да, милая, курицу, котлетку спрячь и макароны.
— А ужин? Ведь там же ужинают.
— Да, но я, может быть… Так, на всякий случай, Вера.
Хорошенькая турчанка поднимается по красной лестнице в 3-й этаж. Уже двенадцатый час, но съехались не все. Борю обступают, засматриваются, высказывают предположения.
— Кто такая?
— Милая.
Боря молчит, боясь выдать себя голосом.
— Елена Александровна, Елена Александровна.
Боря чуть не поцеловал руку Грановской и не выдал себя.
Вот уютный кабинет Грановской.
— Елена Александровна, только вам откроюсь, ради Бога не выдавайте.
— Нет, что вы это первое условие, но я вас все-таки не узнаю. Ах, Борис Арнольдович, как я рада вас видеть, ведь я вас очень люблю.
— Я тоже, Елена Александровна. Мне как-то легко с вами. Как редко с кем.
— Ну, вот будем друзьями.
Пестрые материи, лоскутки, шелест шелка, разноцветные фонарики, шуршащие ленты серпантина и смесь сильных духов — все это кружит голову, волнует.
— Прелестная турчанка позвольте предложить вам руку.
— Нет.
— Что нет?
— Не хочу.
— О, как строго. — Новиков в смокинге, гладкий, выбритый, не напоминающий своим видом своих стихов отходит от Бори. — Какая строгая.
— Вы куда?
— Ах, кого я вижу.
— Ведь я вас узнаю.
— Да, нет, это не та.
— Она меня хотела завлечь в комнату Алексея Кузьмича и зацеловать, но там был он, понимаете?
— Я хочу есть.
— Идемте, в столовой расставлено.
— Горячее? Это остроумно.
Боря слушает против воли отдельные доносящиеся фразы, стоя в углу, но весь он в другом, в новом. Он чувствует, что вся прежняя жизнь, всё прежнее — это только так, опыт, проба пера, репетиция. Главное, несомненно, впереди. Вот оно — это главное. Это главное — юноша, гимназист, немного скучающий. Не пресыщено, а с наивно скучающим видом рассматривающий туалеты. Бледное лицо, без румянца, совершенно темные глаза, брови и необыкновенный рот. В чем его необыкновенность — это трудно сказать, но Боря знает, что сейчас — это самое необычайное и самое прекрасное. Неужели не подойдет? Это должно быть. Хотя бы одна минута, а потом смерть. Смерть? Белый снег и золотой крест, нет, нет, смерти не надо, а так просто минута и потом…