Послушать поодаль — куда знакомый мотив. Певала такую песню озорная, веселая Стешка — и в девках и в тот памятный день, когда было у нее шумное застолье на свадьбе. Гости уходились, отпустили кушаки, начали запивать мясо холодным квасом. Гриша забренчал на балалайке, а молодуха — бесстыдно счастливая, с алым румянцем в доброе блюдце, с зелеными каменьями в тяжелых серьгах — вдруг припала головой к мужнину плечу и повела вполголоса: «Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля, тебе поем мы песню, вечерняя заря». И так было это к месту: и вечер спускался в зеленом мерцании звезд, и заря долго не угасала за барскими липами, и была еще вера, что тихо прошумят хлеба на новом поле, отбитом у барина.
А дядя Саша пел иначе: подойдешь поближе, и слов не понять: «Ля мико нио родно, а клану эль баталь, при стель дель эсперанто, траль мондо тра ля валь».
И пел он, пел и помаленьку копался в кабинете старой генеральши, где рядом с топчаном пристроил верстак деда Семена.
И на душу оказался он легкий: не кричал, зря слов не бросал, и все у него ладилось — и как смешную игрушку склеить из шишки с желудем и как одеть переплетом книжку. Настя голенастую цаплю сделала, Поля — колючего ежа, Ася — стройную козочку. А мальчишек стал наводить дядя Саша на рубанок, на ручную пилу, на долото. Скажет, будто сам покажет, и — все ясно: как первый слой снять у соснового кругляка, как пазы заводить в пазы и как натурально зачищать верх фуганком, чтоб отдавала доска родной светлой желтизной и могла идти под морилку, под краску, под лак. И словно все шуткой да с прибауткой, а глядишь — готова уже первая парта, и ночью снится, как завтра надо приступать к другой.
И у ребят все время заполнилось до краев: чуть свет — в мастерской, с обеда — на стрельбище, а по вечерам — так и тянет в каморку к этому дяде Саше. И бежишь от него в полночь, словно ворох добра несешь. А у кита-то глотка маленькая, и никак не мог быть в его чреве ветхозаветный Иов. Болтал благочинный напраслину. Оно и впрямь — язык без костей! А в Брынском лесу порхает королек — птичка малая, желто-серая, с золотистым темечком, ну, просто крохотуля: с медный пятак весит, на фунт — поболе полсотни набрать можно. А зайчонок в первые дни живет без матери: какая зайчиха пробежит мимо, та и накормит. А на Дальнем Востоке есть перепел, немой называется. И такой семьянин — всем на загляденье: сам на гнезде сидит, перепелку к этому делу никак не допускает.
Говорит дядя Саша, как фокусник из лукошка тянет. А ребята сидят, в рот ему глядят. И так — каждый вечер.
Потап и Голощапов увидали, какой клад запрятан в этом дяде Саше. И подсказали ему, что время сбить ребят в один коллектив: и пьеску можно поставить, и песни разучить, и какой-нибудь журнальчик выпустить.
— Вьются они вокруг вас, Александр Николаевич. Порадейте и вы для партии. Дело стоит хлопот. Счастье наших людей только в знании. Еще Антон Павлович Чехов говорил это, — сказал Игнатий Петрович.
И дядя Саша не позволил себя упрашивать. В просторную гостиную генеральши Булгаковой вечером понаставили лавок, Митрохин с Витькой притащили фисгармонию, на которой золотыми буквами написал про себя германский фабрикант: «Юлий Генрих Циммерман. Санкт-Петербург. Лейпциг». И все стали готовиться к вечеру: подступала первая годовщина Октября, коммунисты хотели отметить ее празднично.
И скоро отметили — в барском флигеле, где Голощапов успел оборудовать Народный дом.
Аниска и дядя Саша исполняли две главные роли в длинной трагической пьесе «Люди огня и железа». И когда мрачный тип в плисовом зипуне — а его играл Витька — увел за какие-то долги Аниску от дяди Саши, всех возмутила такая несправедливось: у бедняка, у больного, у доброго отнял богач красавицу жену. Фекла запричитала:
— Что деется? Вот гад, ни дна тебе, ни покрышки!
Но гордый дядя Саша не мог простить такой обиды. Он пырнул того мерзкого типа ножом в грудь и крикнул под занавес:
— Так умри же, вор чужого счастья!
Победила бедняцкая правда! И Аниска картинно упала на грудь дяди Саши и жарко его расцеловала.
В маленьком зале все вскочили. И те, что успели прежде других, кинулись на высокий помост, схватили дядю Сашу и бросили его под потолок. А он опасливо придерживал левую руку, чтоб ненароком не сломали ее благодарные зрители, и кряхтел: