Как-то вечером мать собрала семейный совет.
— Мальчики, слушайте меня хорошенько! — строго сказала она.
И Димке почудилось, что разговор ведет совсем другой человек, только по облику схожий с матерью.
— Завтра уходит на работу и Фекла: для общества, для коммуны. Вы останетесь одни. Печь буду топить я, все другие дела — на ваших плечах. Димушка будет за старшего. Хату не спалите и Сереженьку не обижайте. Я надеюсь на вас.
На заре, по росе, снарядили Феклу в пастухи: дали в руки рожок и Антонов длинный кнут — старый добротный витень с черным волосяным концом. Это было не по правилам, как и в тот раз с Витькой, когда прогнали взашей продажного Кондрата: пастуха надлежало брать из чужой деревни.
Но обычай соблюли: в кучу сбили на площади стадо, сами хороводом окружили Феклу — она зарделась от доброго внимания веселой, говорливой толпы — и трижды качнули, чтоб не дремала при серьезном и важном мирском деле.
Мать навесила Фекле через плечо закапанную чернилами Димкину школьную торбу, сунула в нее горшочек с горячей картошкой, бутыль молока и последний сухарик от двух солдатских буханок.
Фекла поклонилась народу на все четыре стороны, сильно дунула в рожок. Коровы услыхали призывный звук и, сшибаясь боками, поддевая друг друга рогами, мыча и отфыркиваясь, привычно пошли мимо церкви под гору — к зеленому выпасу в Лазинке.
Мать ушла со своими подружками — сажать картошку на бугре возле ветряной мельницы.
Димка взялся домовничать.
Сережку приставил к легкому делу: кормить кур, стеречь цыплят, носить дрова, гонять грачей и воробьев с огорода. А сам колол поленья, таскал воду в ушат, сушил на заборе зимние вещи, драл лыко, рубил солому сечкой и мешал ее с сеном — для Красавчика. Кольку не задевал: тот сидел с утра до вечера зубрил и отвечал на вопросы своих учителей. И только в сумерках дозволялось ему покопаться в огороде на грядках или сбегать с Димкой к запруде за голавлями.
Но и этот порядок нарушила мать.
— Сказал мне Игнатий Петрович — объявились в селе комсомольцы, — она выставила на ужин дымящуюся картошку и с хитрецой поглядела на старших мальчишек. — А какая от них польза?
— Мы и сами не знаем, — чистосердечно признался Колька.
— Чего плетешь-то? Бороться будем! — вставил Димка.
— Промеж себя, что ли? — удивилась мать. — Это и без комсомола можно. Помнится, с самых пеленок, как только ходить стали, все у вас борьба да баловство. А я так скажу: надо с народом тесней жить. Пора! Вот мы и решили в коммуне: отдам я вам огород за речкой, где вы у генеральши редиску воровали. Бригадиром будет Истратов. И для вашей ячейки особая статья: поднять всю ребятню да и вырастить для школы овощей на всю зиму. Плохо ли? И сами все на деле постигнете и малышей сгуртуете. И нам всем в радость — с голодухи в зиму не опухнете.
— А как же Колька? — спросил Димка.
— Ума не приложу.
— Э, да я двужильный! Где не досплю, где побыстрей соображу, а уроки не брошу!
— Ну, давай, давай, председатель! — улыбнулась мать.
В герои комсомольцы не вышли! В долгие-то ночи чего не передумали: и к Буденному убежать хотели — на буланом коне скакать да в расход беляков пускать. И мерещились им степные дали: седой ковыль под копытами, могучий орел в чистом небе, белые курени под соломенной крышей и вишневые садочки над глубокой и длинной балкой, — здорово рассказывал о них Колька. И представлялись им города, опаленные солнцем юга; в ушах свистел ветер и победно звучал боевой сигнал. И беспокойно спали они у походного костра, придерживая рукой пистолет у пояса — в деревянной оправе, точь-в-точь как у Харитоныча. И в мечтах видели последний и решительный бой: ржут взмыленные красные кони у взморья, злобно грызут удила, бьют подковой в песок, в гальку. А всякая контра, которую не успели порубать советские бойцы, захлебывается, тонет на глазах в глубокой и страшной сини беспокойного Черного моря!
Думали, мечтали о подвигах, а пришлось взяться за плуг. Да привезли и раскидали по огороду сорок бестарок навоза, по шнуру навели грядки и стали бегать на речку с лейкой, полоть сорняки, давить гусениц.
И день сделался такой загрузный, не знали, где и уронить голову: то ли дома, то ли на соломенной подстилке в летнем домике огородных сторожей. Чаще спали на огороде: упадут, пошепчутся, только глаза заведут, ан уже утро. Истратов плещется над рукомойником и мурлычет свою любимую песенку: «Ля мико нио рондо, а клаву эль баталь». Значит, снова подъем, и снова день забот. И к ночи все в поту — в липком и в едком, — и никак не смоешь его в речке без мыла.