Сагалович вздохнул и велел расписаться в толстой книге. Ребята осторожно положили снимки на ладонь, попрощались и решили побежать на станцию.
Но эшелон уже двинулся с места в далекий путь, и комсомольская песня звенела над мостом через Жиздру. Уползали красные вагоны все дальше и дальше, к синему лесу за широкой поймой. Колька снял картуз и помахал им вслед.
— Болтун этот Сагалович. Пятница, искусство! Вот из-за него и опоздали!
— Не дури! Костерев ждет. Билеты возьмем — и домой. Завтра наши собираются рожь косить. Новина идет, Колька. День-то какой! — Димка повернул к укому.
Колька понуро поплелся рядом.
А Сагалович закрыл свое ателье, пощипал на пороге черную бороду и с маленьким свертком под мышкой побежал молиться своему богу: пятница пошла на убыль, солнце упало за высокую крышу гимназии.
Костерев приговаривал «молодо-зелено», а сам с интересом слушал и про троицын день, и про Мольера, и про школьный огород, и про то, как Колька хотел дознаться, что затеяли темной ночью два чужака: лавочник и шинкарь.
— Глаз с них не спускайте! Время трудное, и каждый гад ловчится ударить нам в спину. Вся страна сейчас — единый военный лагерь, а у вас и того хуже — прифронтовая полоса. Стрелять умеете?
— Обучились. Вот дружок крепко бьет, — кивнул Колька в сторону Димки. — Охотник! Ну и мы стараемся.
— От этого дела не отставайте. С огорода урожай сдайте в школу, а коммунарам надо подсказать: пусть везут больше хлеба для фронта! Деникина прикончим, без хлеба вас не оставим. А как у вас с учебой?
— Две школы прошли, в третьей учимся, — степенно ответил Колька. — Ничего, переходим, по два года не сидим.
— Эх, молодо-зелено! На фронт не успели, так в школе старайтесь. Землю очистим от всякой скверны, поеду и я учиться. Ремесленное не кончил, а душа горит — с металлом возиться, станки делать, точный инструмент ладить. Поставишь резец на стальной брус: серебрится стружка, станок журчит-поет, никакой музыки не надо!.. И про вас не забуду. Навернется случай, и двинете вы учиться хоть в Москву, хоть в Питер… Эк, размечтался я с вами! Винтовки-то у Голощапова в порядке?
— Хорошо, как и надо быть. Димушка глядит за ними.
— Дам я вам патронов. Полсотни. Только зря не пулять!
Костерев приклеил две фотографии к маленьким синим книжечкам, на которых вверху стоял девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». А другие билеты остались без снимков. Расписался у нижней кромки, поставил печать, покопался в сейфе — вынул обоймы с патронами. Встал во весь рост, как в альбоме у Сагаловича.
— Эх, молодо-зелено! А поглядеть со стороны, так дела у вас идут, и ребята вы справные. Поздравляю вас, друзья! Пионерами идем мы с вами по советской земле, и тысячи ребят двинутся за нами! Билет носите под сердцем — это знак вашего счастья, это дорогой знак товарищества, которое укрепляет наш дух и в бою и в труде. А каждый патрон, когда Родина кликнет клич, метко пошлите в цель по врагу!
Костерев обнял Кольку, схватил Димку, сгреб их в охапку и закружился по комнате.
— Ох, из-за вас мальчишкой стал! — Тяжело дыша, он плюхнулся на стул. — Ну, шагайте к Толстогузову, получите на дорогу, что осталось на складе. И — в добрый час! А осенью, коли жив буду, закачусь к вам в гости…
Фунт сухарей и стакан соли, бутыль с водой да три пачки махорки для Голощапова Димка сложил в сумку. Билеты спрятали в картузы и зашагали домой.
Спустился вечер. Оранжевым стало остывшее солнце. Погасли яркие блики в листве берез на большаке. Все еще нагретая за день тропинка стала слишком твердой для натруженных ног, и Димка вывел Кольку на мягкий от пыли проселок.
От долгой дороги из села, от всяческой суеты и волнений в Козельске стало клонить ребят ко сну. И, не сговариваясь, задремали они на ходу. Качало вправо, качало влево, тяжелая голова падала на грудь, а ноги нащупывали колею и, шаг за шагом, тянули путников вперед.
Димка увидел страшный сон: кривая баба-яга, похожая на перевозчика, заманила его в болото, где на кустах бузины росли красные, зеленые и желтые ландринки. Толстый хитрый змей, с курчавой черной бородой Сагаловича, напустил на него клубок ужей, они спутали ему руки и ноги, и он увяз. И по горло опустился в трясину. И нет ему спасения: вот-вот уйдет в ряску вся голова, а с ней картуз и комсомольский билет. Димка хотел крикнуть, но выдавил только стон. Прилетел желтоглазый филин в раструбных сапогах Голощапова, сорвал с головы картуз кривым клювом и прохрипел: «Пропал ты, Димка, нет у тебя сердца! И не нужен тебе билет!» А билет упал, лежит рядом, но связанных рук не вынуть из вязкой тины. И только отлетел филин, затрясся Димка как в лихорадке, и трепетное его сердце, вынырнув из болотной жижи, улеглось рядом с билетом. И заплакал Димка. И испугался, что нет слез. И опустил усталые веки. А баба-яга все стояла на берегу, била себя костлявыми ладонями по тощим ляжкам. А потом прыгнула в деревянную бадью, с гиком понеслась в небо и заорала оттуда громовым мужичьим голосом: