Было у него время и осмотреться. За спиной пыхтели малыши, и, когда к ним подходил учитель, они монотонно говорили друг за другом: «Мы-а — ма!»
За спиной учителя, вдоль длинной стены с двумя окнами, сидели ребята из третьего класса. Возле прохаживалась высокая, полная, с копной каштановых волос на голове, жена учителя — Анна Егоровна. Она иногда поправляла широкие складки на белой кофте и придерживала рукой подол длинной черной юбки, когда он задевал за ножку парты.
— Твой отец, Сила, — она обращалась к долговязому мальчишке с горбатым носом, — вчера сказал отцу Поли Бобылевой, — она обернулась и глянула на толстую девочку, что сидела справа от Димки: — «Хведот! Вели бабе спрячь яечню, я принису гарелки, тюкнем по чарке, да и баста!» Как надо бы сказать правильно?
Димка развеселился. Сила воровал груши в саду у благочинного и получил заряд пшена в тощую спину. Тогда он выкрутился. А как сейчас?
Раскрыв рот, Сила старательно тер горбатый нос и молчал. Десять ребят — его соседи по партам — загалдели, вскинули руки над стрижеными головами.
— Я скажу, Анна Егоровна!
— Я! Меня спросите!
Справа и ближе к входной двери человек двадцать во втором классе водили грифелями по доске. Анна Егоровна дала им задачку про лавочника: купил человек штуку сукна и не знает, сколько будет у него барыша. Вот всем классом и помогали ему, да без толку: решил лишь один мальчишка — он сидел на задней парте, важный, надутый, а списывать не давал и всем показывал розовый, шершавый язык, как у Полкана.
А у старших ребят, у второгодников, отделенных от второго класса высокой черной доской, шла зубрежка: Михаил Алексеевич что-то показал им в книжке и велел выучить.
Так и шло в большой комнате старой церковной сторожки:
— Мы-а — ма! — складывали малыши.
— Купил сукно, а во сколь оно обошлось? — шептали справа.
— Федот, а не Хведот! — кричали в третьем классе.
Но всего интереснее было у старших. Витька Кирюшкин — толстый мальчик в синей рубашке, что зимой катался на Димкином самокате, сидел почти рядом, через узкий проход, и читал вполголоса:
— «Шли по лесу два товарища, и выскочил на них медведь. Один бросился бежать, влез на дерево и спрятался, а другой остался на дороге…» А что было дальше, — не понять.
— Мы-а — ма! Ма-ма! — громко читала Поля Бобылева, а за ней Настя Чернышева. Им было радостно, что они сложили такое понятное, родное слово!
На первой переменке Димка заскучал и едва не заплакал. Мальчишки из первого класса толкали его в бок и дразнили:
— Бабник! Бабник! С девчонками сидит! Ты с ними в куклы играй!
Колька стал защищать Димку, и не миновать бы драки, да Евсеич вовремя позвонил.
А когда вошли в класс, Димка за парту не сел.
— Это что такое, Шумилин? — спросил учитель.
Вся школа затихла и ждала, что будет.
— Не сяду с девчонками. Ребята смеются!
— Садись!
Димка угнул голову в плечи. Встала Поля, чтобы дать ему пройти. Но он не шел.
— Садись!
Димка поднял глаза на Михаила Алексеевича, но с места не сдвинулся.
— Ну, я покажу тебе, гадкий мальчишка! — Учитель схватил Димку за шиворот и так развернул в проходе, что новые яловые сапоги с подковками загремели об парту. — Я тебя приучу к порядку! — слегка поддал учитель коленом. — Сиди тут! — и он присадил Димку на самый край задней скамейки возле Кольки и двух его товарищей. — Ты у меня наплачешься! — и деревянная линейка учителя тяжело и обидно опустилась на Димкину шею.
Кто-то вздохнул, кто-то загремел партой.
— Ми-ша! — гневно сказала Анна Егоровна и с сердцем захлопнула классный журнал.
— Ладно, ладно! — Учитель почти побежал к своему столику.
И урок начался. Разноголосо зашумела школа. И каждый был занят своим делом. Но еще долго Димка ловил на себе какие-то непонятные взгляды ребят.
Он закусил губы, чтобы не зареветь, и тесно прижался к Кольке, у которого так и колотилось сердце под белой рубашкой. Локоть свисал с парты, писать было неудобно, но колышки получились хорошие и бронзовое перо совсем не делало клякс.
После шестого звонка Димка надел сумку и собрался идти домой. Толстый Витька остановил его возле двери и сказал громко, чтобы слышали все:
— Эй вы, мелюзга! Шумилина больше не задевайте! А то — во! — и он показал увесистый кулак.
ПОД ФЛАГОМ КУДЕЯРА
РЕЗИНОВЫЙ МЯЧ
Димка иногда считал и себя виноватым, но больше винил барина: навернул его черт в это лето не к добру!