Но не успел Димка разобраться в селедочной голове, как на горушке справа промелькнули Сухиничи, и паровик подбежал к вокзалу.
Мужик опустил раму, и с перрона послышался шум, как на базаре: оживленные голоса разодетых женщин, прижимавших к груди букеты цветов, приглушенный смех и чья-то команда. И вдруг засуетились жандармы с медной бляхой на картузе: им дал приказ пожилой офицер в голубом мундире и блестящих лаковых сапогах.
По деревянному полу вагона загрохотал подковами на каблуках толстый жандарм с бакенбардами, как у деда Лукьяна Аршавского. Он бежал от двери к двери, расталкивая людей в проходе, придерживая левой рукой длинную саблю в чехле, и зычно кричал скороговоркой:
— Закрыть! Закрыть окна, господа!
— Душно ведь, — сказала мать, обмахиваясь платком.
— Не рассуждать! Приказ, господа, приказ! — И жандарм умчался в другой вагон.
На перроне оглушительно загремел духовой оркестр. Десять солдат дунули в медные трубы, перебирая пальцами круглые клапаны, а какой-то дядька стоял перед ними и красиво махал помелом на длинной медной ручке.
Сначала выдули какой-то веселый марш, и под него выстроилась на перроне шеренга солдат с винтовками на плече. А потом грянули без передышки российский гимн «Боже, царя храни!». И к вокзалу подошел на диво красивый поезд: вагоны деревянные, под ореховый цвет, окна широкие — как распахнутая дверь, занавески — как чистый снег по первопутку. И все кругом блестит, блестит — и ручки, и какие-то крючки, и зеркала.
Кто-то в том поезде раздвинул занавеску длинными тонкими пальцами с большим золотым перстнем, и показались какие-то сказочные господа, сплошь обвешанные золотыми бляхами: и на груди и на плечах. И замелькали широкие ленты на мундирах — красные, синие, голубые, и красивые бороды, холеные усы, и совсем удивительные лысины — во все темя и блестящие, как зрелый боб.
Вдруг все эти господа вытянулись в струнку, прижали руки к штанам. И к окну — прямо против Димки — подошел совсем знакомый мужчина — ростом с отца, с рыжеватой бородкой, как у Вади Булгакова, в зеленом мундире без всякого золота. Он курил длинную папиросу, улыбался и щурился, и под глазами у него висели большие мешки с морщинками. И лицо было не чистое: то ли в веснушках, то ли в следах оспы.
Не таким представлял себе Димка великого государя всея Руси: на портретах он всегда внушал ему какой-то безотчетный страх. Но Димка был почти уверен, что за окном стоит государь, и сказал матери, еще боясь своей догадки:
— Мама, уж не царь ли?
И эти его слова послужили сигналом. Кто-то крикнул «ура», и все навалились на Димку горячими потными телами и придавили куда крепче, чем в детской игре куча мала.
Он ничего не видел в своем углу, а видеть хотел, и крутил головой, кричал и отбивался ногами, и всем тыкал в нос селедочной головой.
Селедка мешала тянуться к окну, он сунул ее в карман и одним глазом все же успел еще глянуть на царя. Но царь уже отошел к окну напротив, и Димка увидел только спину, на которой складками морщилось сукно, когда государь махал кому-то рукой на перроне.
Да и это видение исчезло: паровичок дернул состав и быстро побежал к Тихоновой пустыни.
Димка выскочил из своего угла и заорал на пассажиров из соседних купе:
— Вот черти! И откуда вас нанесло! Не разглядел я толком царя!
Все схватились за животы. Давясь смехом, мать сказала:
— Да нельзя же так, Димушка!
— Можно, можно! Царь к моему окну подъехал. А они меня в угол зажали, дух не могу перевести!..
Так в разговорах о царе и доехали до Тихоновой пустыни. А когда стали выбираться из вагона, мужик, что угощал селедкой, помог вынести корзину и, прощаясь, сказал Димке:
— Эк тебя царь поддел: совсем про селедку забыл! Выкинь ее из кармана, а то штаны протухнут. Зачем из-за царя штаны грязнить?
Димка выкинул. Но пока жил в Калуге, от его новых штанов так и несло селедочным рассолом.
СОЛДАТ ВЕРНУЛСЯ
ЛИКА И МИНЬКА
Димка хорошо выспался на мягкой постели у бабушки, поднялся за полдень, никого не нашел дома и вышел на крыльцо.
Дом стоял на косогоре, в тихой улочке, круто сбегавшей к большой реке. А за широкой гладью реки, на пологом бугре, среди сосен, блестели от солнца стекла в деревенских избах.
Только эти избы и напоминали о родном селе, откуда Димка уехал вчера на рассвете. А на городской улице все было чужим и непривычным.
Напротив маленького дома бабушки и тоже на взгорке — словно для него не нашлось хорошей, ровной земли — кособочился ветхий домишко с пристройкой под самой крышей.