– Петруччо, признайся, только честно, вспомни молодость: ведь была же единственная! Честно, ведь была одна…
И сам отчетливо в этот момент помнил свою…
Как была она не особенно красива, не особенно умна, не особенно интересна, но верна и привязчива, и, главное, она была моей первой женщиной. Сколько я потом думал, что смирись я тогда с ее несовершенством, не посчитай свою первую женщину просто началом своей мужской жизни, не отправься на поиски жар-птицы, которые, в сущности, всегда кончаются не жар-птицей, а беспутством, сменой жен, бесконечной вереницей связей, в которых вы как бы пытаетесь притереться и узнать друг к друга, а потом отскакиваете в разные стороны, как говорят в том же народе, «горшок об горшок, и кто дальше прыгнет…», вечными поисками как бы идеала, в то время как идеал находится в любой женщине, потому что идеал есть Бог, и если в женщине любить Бога, то какую жар-птицу еще тогда искать? – сколько я думал, останься я тогда со своей первой женщиной, и как бы много сэкономил я времени для разного рода других нужных дел, сколько бы открытий совершил, сколько языков бы еще выучил, сколько лишних книг бы прочел, мест на свете посетил, дорог прошел, наук познал, пожил бы, наконец, сколько хотел, воплотив свою детскую мечту, с единственной вдали от суеты на берегу океана, не растрать я время в этой завистливой горячке, когда все время думается, что чужое лучше, а хорошо там, где нас нет. А ведь это первый раз тогда, в молодости, с началом поисков жар-птицы, я дал этому принципу в себя войти. В то время как я отчетливо помню, что после горячечного, и честно сказать, похотливого в своей основе, томления юности, когда провожаешь взглядом каждую женскую фигурку и мысленно бежишь вслед, с той, с первой, с которой я стал мужчиной, я впервые сделался покоен. Я радовался, что могу спокойно смотреть на любую посторонюю женскую красоту, у меня не волнуется, не томится сердце от встречи с незнакомкой в читальном зале, не косят глаза на хорошенькое личико в общественном транспорте, я могу на них, не завидуя, легко и радостно, со стороны, отдавая должное их красивости, глядеть, а потом спокойно могу читать, мне ничто не мешает, могу учиться, могу посвятить себя упоению природой, полностью отдаться науке, я – свободен. От комплексов, от тщетных суетных поползновений, я свободен вообще. Ощущение свободы от желания обладания увиденной красотой – божественно. Это великое счастье в жизни. Больше с тех пор, со времени той первой моей женщины, этого ощущения, этого чувства свободы и покоя, я уже не испытывал никогда. Стоило только включиться в эту нескончаемую гонку…
– Да, была, – сразу неожиданно согласился Петька, тотчас поняв, о чем я говорю, – на первом курсе института.
– То есть, ты понимаешь, о чем я говорю.
– На сто процентов.
– Что с ней можно было прожить всю жизнь.
– Да.
– И ничего не хотеть больше.
– Ничего.
– Что ж ты тогда на этом не остановился?
– Летом она уехала в отпуск на Черное море, и на десятый день я явственно почувствовал, как ее е…ут. Я потом спрашивал ее и востановил,– она мне призналась, – что все так и было и именно в этот момент. Я это мог описать совершенно точно, с точностью до секунды и деталей, потому что это как будто меня е…ли.
– И ты не простил?
– Я эти десять дней каждый день о ней думал и каждый день ждал. Мы первый раз расстались надолго. Это для меня было так непривычно, до этого мы были вместе целый год… Перед отпуском она меня еще спрашивала, ехать ей или нет, и я ее сам отпустил…
– Ну, понятно. Не простил.
– Да дело не в этом…
– А в чем?
– Ну, это как-то мало…
– Ты ее любил?..
– Она была у меня первой женщиной…
– Значит, любил. Ну, а потом что?
– А потом я решил, что я самый умный.
– Это как?
– Ну, самый умный и все, – сказал Петька и ушел от дополнительных вопросов, и как я ни добивался, больше никаких разъяснений уже не дал.
Пока я уже сам не догадался, что он и не может дать мне никаких разъяснений, потому что при единичности в мире «самый умный», то есть единичности в мире его самого, остальные в мире – не самые умные, и в этот разряд, получалось, попадал точно так же и я.
– Вон оно оказывается что, Петруччо, – говорил я как-то ему еще. – Ты оказывается долго девство хранил… А я думал, ты еще в детстве в своей деревне распутником стал…
– Да что ты! Я же спортом занимался. Ни на что не оставалось времени. И тренер нас держал как в монастыре…
– Ну, потом-то вы, спортсмены, за все отыгрались…
6
Об особенностях половой жизни своих охотников я достаточно уже поговорил, но ничего еще не сказал об особенностях жизни охотничьей, а для меня рассказать об этом было бы едва ли не большим удовольствием.
Да и вообще, видимо, стоило бы восполнить этот пробел, потому что, как для женщины любовь – это, когда в мире интеллекта, рефлексии, самоконтроля и самоанализа, самодисциплины, вечного наблюдения за своими поступками, социальной психологии и соблюдения множества нравственных догм мечтается только о единственном… Не думать ни о чем, ни о сознании, ни о произведении впечатления, ни о разговорах об искусстве, ни о краске для ресниц, когда лишь раскинутые руки и полная и совершеннейшая искренность… То точно так же и для мужчины охота – это полностью отдаться всему, что есть природного и непосредственного в тебе…
Например, как охотился Шура. Он по семейной геологической наследственности и по присутствию какой-то части якутской крови, по-моему, бабушка у него была наполовину якутка, да и самого его выдавали скулы, – был из нас самым опытным, серьезным и самым метким. И, мне кажется, он лукавил, когда говорил о своей половой незначительности. Потому что в охоте он был страстен, я думаю, более остальных.
Помню, мы стояли с ним рядом на проточке между двумя Уймонскими озерами близ Усть-Тарки в открытие на перелете еще не пуганной после лета утки. И как утки летали с озеро на озеро над нашими головами. Их было так много и летали они такими стаями, что нас обоих просто трясло от возбуждения и жадности, и это возбуждение передавалось нами от одного к другому и мешало стрелять. Мы все перепробовали: и задерживали дыхание, и заставляли себя успокоиться усилием воли, и практиковали способ успокоения, заключающийся в пропуске одной или двух стаек уток необстрелянными над собой. Но не выдерживали, выскакивали из укрытия и стреляли опять по первой же стае, как по последней, потому что казалось, уж эти-то летят самым удобным образом и так плотно, что потом такого уже не будет, и что промах невозможен – и мазали в очередной раз. Из десяти выстрелов в цель мы попадали только один. Это в то время, как Шура на тарелочном стенде выбивал все десять.
Или вот еще с Шурой, когда он был молодой и не такой мрачный желчный брюзга, съехавший с роликов в своем алкоголизме – года по двадцать три – двадцать пять нам тогда было… – мы ездили открывать озеро Старо-Щухово в далеком Венгеровском районе, на котором никто из нас никогда не бывал, но которое долго было у нас на слуху. Чудное озеро, оно раньше принадлежала нашему же обществу охотников, старики рассказывали о нем не раз, но потом в связи с какими-то нарушениями – уж больно далеко и беспризорно оно находилось,– его отняли. И с тех пор о нем ходили только легенды… Мы с ним поехали искать его по карте. Было это в нас тогда: романтическое стремление в новые неизведанные края , трудно даже точно определить, что мы конкретно в далекой природе тогда искали, может быть, небывалое количество дичи, может быть, счастье охотничье, а может быть, счастье вообще, оно, это, было разлито для нас всюду и содержалось и в болотном ландшафте с чахлыми заморышами-сосеночками, и в виде с высокого яра излучены реки – а какие величавые и великие реки в Сибири, это мы все знаем. И в шумном хлопанье крыльев неожиданно вырвашегося из-под ног из травы выводка куропаток, и в шумных ударах сердца, когда ты скрадываешь сидящего на верхушке березы иссиня-черного краснобрового красавца-косача, и в совершенной дикости места, куда вы забрались, где нет ни людей , ни следов их пребывания и где на лугах даже траву не косят… Но переоценить то, что представляла тогда для нас природа, в частности, для нас с Шурой, было невозможно. У других дома могли быть работа, увлечения картами, шахматами, кино, семьи, учеба, для нас – не было вообще ничего. Хотя и была какая-то жизнь. И не являлись мы уж до конца неудачниками, как иногда представлял себя Шура, оба учились в институтах, я, вообще, в ближайшем будущем даже с отличием заканчивал его. Тем не менее, для нас, кроме охоты, ничего не существовало. А охота вбирала в себя все выше перечисленное.
Поэтому-то мы и могли с Шурой вот так, не зная расписания поездов, ни времени отправления автобусов, ни четкого местонахождения, оба больные, я в ангине и с высокой температурой, Щура тоже с горлом или, там, с похмелья, без всякой подготовки и осторожности выдвинуться в дальний путь и через три четверти суток спрыгнуть с попутки на подступах к брошенной, как мы к тому времени у местных жителей уже выяснили, деревни Старо-Шухово, после бессонной ночи в переполненном поезде, после мытарств с машинами и вообще еле уже держась на ногах.
Но что и делала всегда с нами природа, это спасала от всего. Как это пелось в одной песне, правда, совершенно про другое и о людях совершенно иных: «сигарета, сигарета, ты одна не изменяешь…» И хотя нам предстояло еще переть одну на двоих лодку на плечах, потому что тележку мы не взяли из-за экономии места. Тащиться десять километров, обливаясь потом, под солнцем, разбитым, с полными рюкзаками пожиток и патронов, по слабо наезженной дороге через брошенную деревню, потом полями, некошеным травостоем, осинниками, и когда уже в виду озера – с автоматически отмеченными нами на нем плавающими утками и огромными краснозобыми гагарами, – дорога исчезла, растворившись в траве, мы скинули на землю свои пожитки, бросили на траву спальники и заснули, едва упав на них.