— Проверка документов! — возвратившись, предупредил Кургаев Демьяна Алексеевича.
Когда повозка с раненым поравнялась с контрольным постом, долговязый, с прыщеватым лицом гитлеровец сквозь зубы процедил:
— Документы!
Повертев в руках предъявленные Жизневским и Кургаевым пропуска с паспортами, гитлеровец подозрительно взглянул на повозку.
— Зять, — объяснил Жизневский. — Понимаешь? Муж моей дочери! Ранен! Пах! Пах! Пах! — голосом и руками изобразил Жизневский налет гитлеровской авиации на деревню Тарасово. — Везем в город к доктору!
Гитлеровец непонимающе смотрел на Жизневского. Потом внимательно осмотрел повозку и даже рукой пошарил в соломенной подстилке. Не найдя ничего подозрительного, он наконец-то подал нужный знак. Повозка снова неторопливо загремела по разбитому булыжнику. Когда отъехали от гитлеровского контрольного поста, Кургаев и Жизневский облегченно вздохнули.
Было уже около десяти часов утра. Солнце освещала дымящиеся руины города. Всюду на Кургаева и Жизневского пустыми глазницами смотрели провалы окон разбитых и сожженных зданий.
— И что только наделали, ироды! — без конца сокрушенно повторял одно и то же Демьян Алексеевич, отлично знавший свой город до войны. Все увиденное казалось ему кошмарным сном. Заборы и стены домов сверху и донизу были увешаны приказами и распоряжениями вражеского командования. На одном из рекламных щитов по Советской улице Филипп Федорович с удивлением увидел сохранившуюся довоенную театральную афишу с известной всему миру «Чайкой». Известно, что война застала МХАТ во время гастролей в Минске. 24 июня во время очередного вражеского налета в здание театра угодила бомба. В огне погибли костюмы, декорации. Артисты во главе с М. И. Москвиным с трудом выбрались из горящего города на Московское шоссе. «Все это было», — с тоской подумал Кургаев. На его лице — строгий прищур больших карих глаз, сквозь смуглую кожу проступили желваки от сильно стиснутых челюстей. Густые вразлет черные брови решительно сомкнулись у переносицы. Пальцы рук сжались в кулаки. В эти минуты он испытывал только чувство гнева. Всем сердцем Филипп ненавидел фашистов. Оно, сердце, требовало мщения, расплаты за жизни погибших советских людей, разрушенные врагом деревни, села и города.
Не доезжая до Окружного Дома Красной Армии имени К. Е. Ворошилова, повозка круто повернула вправо. Потом она съехала вниз по узкой, мощенной булыжником улице и остановилась у ворот 1-й городской больницы. Здесь на массивных воротах висел приказ, отпечатанный на русском и белорусском языках. Кургаев и Жизневский, сойдя с повозки, прочли:
Немедленно должны быть отданы всякого рода огнестрельное и холодное оружие, а также всякого рода амуниция и взрывчатые вещества, ручные гранаты, кинжалы, ножи.
Сдача этих вещей должна быть исполнена в течение 24-х часов. В случае если у кого-либо будет после этого срока обнаружено указанное оружие, то он будет на месте расстрелян.
Элементы, предпринимающие враждебные действия против германских властей, военных или гражданских, будут на месте расстреляны.
Рассеявшиеся бойцы Красной Армии обязаны в течение 24-х часов, со дня появления этого воззвания, явиться к ближайшим германским властям как военнопленные. Не явившиеся в этот срок бойцы рискуют быть расстрелянными как партизаны.
— Ну как, Демьян? — с иронией в голосе спросил Филипп.
— Уж больно много смертей, — в тон ответил Жизневский.
— Много хотят, — на ходу бросил Филипп и решительно скрылся за больничной оградой.
Прошло тридцать долгих минут, а Кургаева все не было. Наконец-то Демьян Алексеевич увидел врача.
— Договорился! — ликующе объявил Филипп Федорович. — Вот только поместить некуда после операции. Придется забирать с собой, домой.