— Скоро уеду, — сказал вдруг Батюшков обернувшись. — Грустно здесь.
— Почему? — отозвался Жуковский.
— Пора в деревню, — ответил Батюшков и, прикрыв глаза рукой, уселся на стул.
Граф де Местр между тем окончил свой рисунок и передал альбом Вяземскому. Альбом переходил из рук в руки.
— Ах, милые мои, — вдруг заговорил Батюшков, — если б вы знали!.. Никогда я не жил так счастливо, как там, среди скал, в какой-нибудь бедной рыбачьей лачуге!..
— Прочти что-нибудь, поделись своим поэтическим бредом, — сказал Вяземский.
Батюшков вспыхнул. Он смутился, как мальчик, застигнутый врасплох вопросом учителя.
— У меня нет ничего готового… — пробормотал он. — А впрочем…
Он подумал немного и начал:
Он запнулся и замолчал. — Не помню дальше, забыл, — проговорил он. — Да и не кончено у меня. Я ведь сказал, ничего нет готового… Друг Василий Андреич, — обратился он к Жуковскому, — услади, чародей, мою душу стихами!
— Состязание певцов! — пошутил было Жуковский, но, заметив, что все притихли и ждут, помедлил немного и начал тихо:
Он как будто забыл об окружающих и говорил сам с собой. Но в этом медленном, сдержанном чтении все сильнее чувствовалось нараставшее внутреннее волнение.
Александр знает: Жуковский влюблен и несчастлив. Он слышал, как говорили об этом отец с дядюшкой. Он знает даже имя той, к кому обращены эти стихи. Он не видел ее ни разу, она где-то в деревне. Но ее образ встает как живой в его воображении: синие глаза, нежный овал лица, светлые локоны. И он уже любит ее, томится вместе с поэтом, — и кажется, это из его собственной груди вырывается последний затихающий страстный возглас:
Никто не шелохнулся, когда кончил Жуковский. Все как будто прислушивались к замиравшим в вечерней тишине певучим звукам.
— Чародей! — проговорил Батюшков задыхаясь. — Это… Я не знаю, что это… Это пение райской птички! Слушая, не заметишь, как пройдет тысяча лет!
Он вскочил с места и беспокойно прошелся по комнате.
— Нет, прочь отсюда! Боюсь заслушаться вас! Ах, чудаки! Вот чудаки! — повторял он, ероша свои густые, мягкие волосы.
Александр соскочил с подоконника, на котором он все время сидел, в сад и подошел к забору.
— Прелесть! — шептал он, крепко потирая ладони. — Прелесть!
Все пело в нем, по телу проходили какие-то мягкие волны. Он смотрел на пустынный переулок, на торчавшую позади домов пожарную каланчу с шарами, на большую звезду, стоявшую над ней, а в ушах отдавалось как эхо:
— Хорошо! — твердил он, вбирая в себя с наслаждением весенний пахучий воздух.
У ворот напротив курил трубку старый солдат в фуражке блином и в расстегнутой куртке — должно быть, инвалид из пожарной команды. Он подмигнул Александру и весело промолвил:
— Что, барчук? Погулять захотелось? Ишь какой кудреватый!
На следующий день Александр был особенно невнимателен на уроках. Отец Беликов, молодой ученый, протоиерей, в очках, объяснял что-то и, по своему обыкновению, часто повторял:
— Сие знаменует…
Но что именно «сие знаменует», Александр так и не понял, потому что не слушал. Он сидел, подперев кулаком щеку, и мечтал. А когда отец Беликов обратился к нему с вопросом, он, помявшись, только и сумел ответить:
— Сие знаменует…
И сам рассмеялся.
Гувернантка, мисс Бэли, присутствовавшая на уроке, пожаловалась гувернеру, monsieur Русло, и тот по этому случаю произнес длинную проповедь. Он говорил что-то о религии, о нравственности, об уважении к наставникам и о той злой участи, которая ожидает детей, пренебрегающих своими обязанностями.
Александр стоял перед ним понурив голову, а в душе у него пело: