Выбрать главу

— Скоро уеду, — сказал вдруг Батюшков обернувшись. — Грустно здесь.

— Почему? — отозвался Жуковский.

— Пора в деревню, — ответил Батюшков и, прикрыв глаза рукой, уселся на стул.

Граф де Местр между тем окончил свой рисунок и передал альбом Вяземскому. Альбом переходил из рук в руки.

— Ах, милые мои, — вдруг заговорил Батюшков, — если б вы знали!.. Никогда я не жил так счастливо, как там, среди скал, в какой-нибудь бедной рыбачьей лачуге!..

— Прочти что-нибудь, поделись своим поэтическим бредом, — сказал Вяземский.

Батюшков вспыхнул. Он смутился, как мальчик, застигнутый врасплох вопросом учителя.

— У меня нет ничего готового… — пробормотал он. — А впрочем…

Он подумал немного и начал:

Где ты скрываешься, мечта, моя богиня? Где тот счастливый край, та мирная пустыня, К которым ты стремишь таинственный полет?.. —

Он запнулся и замолчал. — Не помню дальше, забыл, — проговорил он. — Да и не кончено у меня. Я ведь сказал, ничего нет готового… Друг Василий Андреич, — обратился он к Жуковскому, — услади, чародей, мою душу стихами!

— Состязание певцов! — пошутил было Жуковский, но, заметив, что все притихли и ждут, помедлил немного и начал тихо:

Мой друг, хранитель-ангел мой, О ты, с которой нет сравненья, Люблю тебя, дышу тобой; Но где для страсти выраженья?..

Он как будто забыл об окружающих и говорил сам с собой. Но в этом медленном, сдержанном чтении все сильнее чувствовалось нараставшее внутреннее волнение.

Во всех природы красота́х Твой образ милый я встречаю; Прелестных вижу — в их чертах Одну тебя воображаю. Беру перо — им начертать Могу лишь имя незабвенной…

Александр знает: Жуковский влюблен и несчастлив. Он слышал, как говорили об этом отец с дядюшкой. Он знает даже имя той, к кому обращены эти стихи. Он не видел ее ни разу, она где-то в деревне. Но ее образ встает как живой в его воображении: синие глаза, нежный овал лица, светлые локоны. И он уже любит ее, томится вместе с поэтом, — и кажется, это из его собственной груди вырывается последний затихающий страстный возглас:

Я в сердце твой приемлю глас, Я пью любовь в твоем дыханье… Восторги, кто постигнет вас, Тебя, души очарованье?..

Никто не шелохнулся, когда кончил Жуковский. Все как будто прислушивались к замиравшим в вечерней тишине певучим звукам.

— Чародей! — проговорил Батюшков задыхаясь. — Это… Я не знаю, что это… Это пение райской птички! Слушая, не заметишь, как пройдет тысяча лет!

Он вскочил с места и беспокойно прошелся по комнате.

— Нет, прочь отсюда! Боюсь заслушаться вас! Ах, чудаки! Вот чудаки! — повторял он, ероша свои густые, мягкие волосы.

Александр соскочил с подоконника, на котором он все время сидел, в сад и подошел к забору.

— Прелесть! — шептал он, крепко потирая ладони. — Прелесть!

Все пело в нем, по телу проходили какие-то мягкие волны. Он смотрел на пустынный переулок, на торчавшую позади домов пожарную каланчу с шарами, на большую звезду, стоявшую над ней, а в ушах отдавалось как эхо:

Восторги, кто постигнет вас, Тебя, души очарованье?

— Хорошо! — твердил он, вбирая в себя с наслаждением весенний пахучий воздух.

У ворот напротив курил трубку старый солдат в фуражке блином и в расстегнутой куртке — должно быть, инвалид из пожарной команды. Он подмигнул Александру и весело промолвил:

— Что, барчук? Погулять захотелось? Ишь какой кудреватый!

На следующий день Александр был особенно невнимателен на уроках. Отец Беликов, молодой ученый, протоиерей, в очках, объяснял что-то и, по своему обыкновению, часто повторял:

— Сие знаменует…

Но что именно «сие знаменует», Александр так и не понял, потому что не слушал. Он сидел, подперев кулаком щеку, и мечтал. А когда отец Беликов обратился к нему с вопросом, он, помявшись, только и сумел ответить:

— Сие знаменует…

И сам рассмеялся.

Гувернантка, мисс Бэли, присутствовавшая на уроке, пожаловалась гувернеру, monsieur Русло, и тот по этому случаю произнес длинную проповедь. Он говорил что-то о религии, о нравственности, об уважении к наставникам и о той злой участи, которая ожидает детей, пренебрегающих своими обязанностями.

Александр стоял перед ним понурив голову, а в душе у него пело: