Юность Пушкина

Василий Львович, который прихлебывал чай из чашки, вдруг встрепенулся и пробормотал как бы про себя какие-то два стиха:

Но, к счастью, у волков
Не знают докторов…

А затем, когда на него оглянулись, поставил чашку на стол и пояснил небрежным тоном:

— Это из басни, которую я третьего дни сочинил: «Волк и лисица». Думаю дать напечатать нашему Аристарху в «Меркурий».[11]

И, не дожидаясь приглашения, стал читать. Прочитал скороговоркой начало басни:

Волк хищный занемог. Раскаянье с недугом
Приходит часто и к зверям…

А потом, воодушевившись, стал декламировать с чувством и выражением. Тоном и жестом он изображал, как волк обещает исправиться и сравниться в кротости с ягненком, как удивляется его речам лисица и как думает про себя, что, должно быть, волк не сегодня-завтра умрет.

Дойдя до стихов:

Но, к счастью, у волков
Не знают докторов, —

он приостановился, подмигнул Надежде Осиповне и продолжал: —

         Курятница-лисица
В политике, как всем известно, мастерица.
         Пустилась волка поздравлять —
Не худо иногда зубастым угождать!..

Почтенный граф Дмитрий Петрович Бутурлин, видя, что Василий Львович входит в азарт, неприметно отодвинулся с креслами немного назад. Он знал, что Василия Львовича лучше слушать в некотором отдалении, так как из его беззубого рта, когда он увлекался, излетали обыкновенно брызги.

Василий Львович дочитал басню всю до конца:

Итак, угодница является в пещеру
К нравоучителю, иль, лучше, к лицемеру.
Что ж видит там она? Покойно волк сидит
         И кушает барана.
Овца несчастная полмертвая лежит,
Такой же участи ждет скоро от тирана.
         «Прекрасно, куманек, — лисица говорит. —
Ты каялся в грехах и плакал, как ребенок,
Но видно, что в тебе глас совести умолк!» —
«Так что ж? — вскричал злодей, — в болезни я ягненок.
         Когда здоров — я волк!»

Басня понравилась. Тетушка Анна Львовна смеялась и аплодировала.

— Как мило! — говорила она щурясь.

— Очень, очень мило! — вторили другие дамы.

А Василий Львович, сияя от удовольствия, снова принялся за свой чай.

Тут же, однако, возгорелся спор. Граф Дмитрий Петрович, отозвавшись с похвалой о прочитанной басне, имел неосторожность сравнить ее с баснями Крылова. Это очень не понравилось Василию Львовичу. Он сморщился, и одутловатые щеки его даже как будто осунулись.

— Да, конечно… — неохотно проговорил он. — Однако если судить по правилам здравого вкуса… Впрочем, должен сказать, что не вижу в баснях Ивана Андреевича ни малейшего сходства с моею — ни в слоге, ни в приличиях.

Алексей Федорович Малиновский, известный знаток старины, спросил с вежливым любопытством:

— Должно ли из ваших слов заключить, что басни господина Крылова решительно дурны?

— Нимало, — нетерпеливо отвечал Василий Львович, сдерживая закипавший в нем гнев. — Они могут быть превосходны… в своем роде. Но я считаю для себя честью быть скромным подражателем Ивана Ивановича Дмитриева, нашего русского Лафонтена. Таков мой вкус. Вот и все.

— Все же и басни господина Крылова имеют много достоинств, — настаивал Малиновский. — Они замысловаты…

— Замысловаты, не спорю, — перебил его Василий Львович, начиная пыхтеть. — Но в них нету изящества, вкуса. Вот сейчас напечатаны его новые басни — с виньетками и со свиньею! Басня о свинье! Чудо что такое!

— Что же дурного заметили вы в этой басне? — добродушно улыбаясь, спросил граф Дмитрий Петрович.

— Что дурного! Площадной язык, площадные картины! «Свинья в навозе извалялась; в помоях накупалась… пришла свинья свиньей» — как вам это нравится? Свинья, видите ли, пришла свинья свиньей! Поверьте, я умею ценить дарование Крылова, но хвалить грубость и плоскость — слуга покорный!

— А это лукавство, простодушие, эдакой, знаете, русский сгиб ума? — продолжал граф Дмитрий Петрович, как будто поддразнивая Василия Львовича. — Разве это не может искупить недостатки?

— Да, этим Крылов и берет, равно как непринужденностью рассказа и живостью красок, — согласился Василий Львович как бы нехотя. — А все же литература не хлев и не скотный двор, и помои совсем не предмет для поэтического вдохновения. Простонародный слог имеет свое место в поэзии, но надобно знать меру.

11

Петербургский журнал «Северный Меркурий» (1809―1811); его издателем был Аристарх Лукницкий.