Александр, проводив ее глазами, пошел к лицеистам. Потеплело, и берег уже высох. Александр сел, обняв руками колени, и следил за спором, шедшим между Кюхлей и Горчаковым. Кюхля горячился, а Горчаков отвечал насмешливо. Кюхельбекер ораторствовал, расставив длинные ноги.
— Пойми, — говорил он Горчакову, — что для Франции все спасение в свободном правлении.
Горчаков насмешливо возражал:
— При нынешних обстоятельствах, мой милый, свободное правление для Франции — гибель.
— Но ведь всякая власть имеет источник в народе.
— Не болтай пустяков, Кюхля, — иронически возразил Горчаков, — власть от бога.
Александр засмеялся:
— Бог в политику не мешается. У него и на небе достаточно дела.
Тут заговорил Комовский:
— Ты кощунствуешь, Пушкин.
Александр поднял глаза на Комовского.
— Ты что, гувернер или поп? Поди читай свои проповеди в церкви.
— Пожалуй, прочту, — язвительно ответил Комовский, — тебе полезно послушать… Господа, а вы внутренних происшествий не знаете? — сказал он и, вынув из бокового кармана рваный листок черновика, подобранного под скамейкой Пушкина, прочел:
Александр быстрым движением выхватил у него черновик и произнес с угрозой:
— Вот я тебе покажу, лиса-проповедница!
Перерыв кончился, и лицеисты пошли на лекцию Кошанского, который принес представленную ему Илличевским оду на взятие Парижа. Ода была длинна и скучна. Кошанский хвалил оду, хотя и сделал некоторые замечания:
— «Всесилен русский бог великий». «Русский» — так говорится лишь в просторечье. В оде надобно выразиться возвышенно: «Росский бог великий», или еще лучше: «Россов бог великий»… «На площадях народны клики». Не на площадях, а на «стогнах». «Гремят на стогнах шумны клики, венчают славою царя».
Александр, нагнувшись над бумагой, грыз перо, желая поймать мелькнувший в голове стих. Его прервал голос профессора.
— Что ж вы, мсье Пушкин? Когда же мы услышим вашу оду? Неужели у вас нет охоты воспарить ввысь? — сказал он, показав рукой вверх.
Александр, прерванный в своей работе, встал неохотно, крутя перо в руках.
— Я ленив для оды. Парить не умею.
Кошанский покачал головой:
— Напрасно, мсье, напрасно. Наш знаменитый певец Гавриил Романович Державин много шалил стихами, но ради изящных безделок он не забывал громкозвучной лиры…
Александр ответил угрюмо:
— У меня не лира, а гусиное перо. Вот!
Он показал изгрызенное перо. Раздался смех. Кошанский рассердился:
— Сожалею, мсье, очень сожалею. Но боюсь, из вас не выйдет проку.
Любезно возвратил Илличевскому тетрадь, которая была у него в руках.
— Ода ваша, если выправить указанные места, будет прекрасна. Ваш счастливый дар, мсье, приносит честь Лицею.
Лицеисты аплодировали. Кошанский приятно улыбался.
— Тише, мсье. Уважаю ваш порыв, но напоминаю о благопристойном поведении в классе.
Встал Мясоедов с напомаженной головой.
— Я тоже пишу оду, Николай Федорович!
— Мясоедов пишет оду! Вот ново! Ну-ка прочти!
Мясоедов начал с пафосом:
Последовал взрыв хохота.
— Как — с запада? Вот это в самом деле ново! Ай да Мясожоров!
— С востока, мсье, — сказал, смеясь, Кошанский. — С востока встает солнце.
Александр, заливаясь хохотом, громко крикнул:
— А мне нравится! Ей-богу, нравится. А как дальше?
Илличевский, ободренный успехом своей оды, был в приподнятом настроении и хотел показать, что рифмы и экспромты ему нипочем, и он кончил за Мясоедова:
Громко аплодировал Александр:
— Браво, Олосенька, браво!
Никто не знал, что у Александра есть своя радость. Недавно, в один из почтовых дней, он послал в журнал «Вестник Европы» свое сатирическое стихотворение «К другу стихотворцу» и нынче, будучи в библиотеке, прочел в журнале заявление «От издателя»: «Просим сочинителя присланной в „Вестник Европы“ пьесы, под названием „К другу стихотворцу“, как всех других сочинителей, объявить нам свое имя. Но смеем уверить, что мы не употребим во зло право издателя и не откроем тайны имени, когда автору угодно скрыть его от публики».