Юность Пушкина

В этих стихах он вспоминал о том, как его приветствовал Державин:

И славный старец наш, царей певец избранный,
Крылатым гением и грацией венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек, незнаемое мной.

Но самое важное было то, что его одобрил Жуковский:

Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струей
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, —
Нет, нет! решился я — без страха в трудный путь,
Отважной верою исполнилася грудь.

— Прекрасное послание! — воскликнул Жуковский. — Это лучшее твое произведение.

В это время в Петербурге на театре была представлена комедия князя Шаховского «Липецкие воды», где в смешном виде выведен был «балладник Фиалкин». Под именем Фиалкина разумелся Жуковский. Жуковский сидел на спектакле в первом ряду и громко смеялся.

Александр с гневом обличал «бессмыслицы дружины боевые», «славянских» стихотворцев, к числу которых принадлежал и князь Шаховской. Это «вражды и зависти угрюмые сыны», для которых беда, если кто «в свет рожден с чувствительной душой».

Когда-то в плане «Воспоминаний в Царском Селе» были упомянуты жители Царского Села, которых собирался изобразить Александр. Они ожили в его «Городке»; вот добренькая старушка, которая собирает рассказы со всех сторон:

Фома свою хозяйку
Не за что наказал,
Антошка балалайку
Играя разломал, —
Старушка все расскажет:
Меж тем как юбку вяжет,
Болтает все свое…

А вот «добрый сосед», отставной майор:

Старик, развеселясь,
За дедовскою кружкой
В прошедшем углубясь,
С Очаковской медалью
На раненой груди,
Воспомнит ту баталью,
Где роты впереди
Летел навстречу славы,
Но встретился с ядром
И пал на дол кровавый
С булатным палашом.

Все это живые люди, выхваченные прямо из жизни. И как легко они укладываются в певучий стих!

Снизу слышались звуки вальса. Шел урок танцев учителя Гюара. Вечерние лучи отсвечивали от золоченого купола дворцовой церкви и прямо ударяли в комнату Александра. Он подходил к окну и прислушивался к звукам вальса с мечтательной улыбкой, хмурился — и, надув губы, снова за перо.

Жанно выглянул из зала и увидел подымавшегося по лестнице Дельвига. Жанно крикнул ему:

— Зови Пушкина сюда! Сейчас кадриль.

Александр торопливо надевал сюртук. Лицеисты танцевали без барышень. Это было неинтересно, но Александр все-таки старался упражняться для настоящих балов — у Вельо или иногда в Лицее. Одеваясь, он подходил к столу и исправлял стихи стоя. Он оглянулся на вошедшего Дельвига:

— Сейчас иду.

Дельвиг лениво разлегся на кровати:

— Погоди.

Александр скинул на стул сюртук и, надув губы, принялся писать. Легкий ветерок доносил шорох листьев из парка.

— Не торопись, — заметил Дельвиг, — все равно пропустил кадриль. Прочти лучше.

Александр прочитал нараспев:

Когда же на закате
Последний луч зари
Потонет в ярком злате,
И светлые цари
Смеркающейся ночи
Плывут по небесам,
И тихо дремлют рощи,
И шорох по лесам,
Мой гений невидимкой
Летает надо мной;
И я в тиши ночной
Сливаю голос свой
С пастушьею волынкой…

Помолчали.

— Я это помещу посередине, еще до портретов жителей.

— Хорошо, — произнес Дельвиг.

Александр продолжал:

Ах! счастлив, счастлив тот,
Кто лиру в дар от Феба
Во цвете дней возьмет!
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет,
И слава громко грянет:
«Бессмертен ввек пиит!»

Александр замолчал, отыскивая продолжение:

Не весь я предан тленью.
С моей, быть может, тенью
Полуночной порой
Сын Феба молодой,
Мой правнук просвещенный,
Беседовать придет
И, мною вдохновенный,
На лире воздохнет…

Александр долгим, испытующим взглядом смотрел на лежащего Дельвига. А тот тихо произнес свои стихи, обращенные к Пушкину:

Пушкин! Он и в лесах не укроется:
Лира выдаст его громким пением…