Право, Пушкин, твоя музыка лучше всех вальсов и кадрилей. Слушая ее, не заметишь, как пройдет и тысяча лет.
Потом Илличевский писал своему петербургскому товарищу Фуссу: «Посылаю тебе книжку „Российского музеума“. Там ты найдешь шедевр нашего Пушкина „Городок“. Он прав в своих пророчествах: слава его в будущем отсветится и на его товарищах».
XI. «Любовь одна — веселье жизни хладной…»
Она вместе с матерью поселилась осенью в Царском Селе, чтобы быть поближе к брату, лицеисту Александру Бакунину. Ни одно лицейское сердце не осталось спокойным, когда приехала сестра Бакунина — Катя. Она была старше лицеистов. Ей было уже девятнадцать лет.
В чувстве Александра к ней не было ничего шаловливого, веселого, как было к Соне Сушковой или к Наташе. Вероятно, так было и у Жуковского с его возлюбленной: все было глубоко и серьезно.
Когда Бакунин познакомил ее с Александром, она только сказала:
— А я вас знаю. Мне о вас много рассказывали.
Слова эти прозвучали музыкой в душе Александра.
Была глубокая осень. Уже лежал снег. У Александра создалась привычка каждый день встречать Катю Бакунину в снежных аллеях парка, на лестнице или на уроках танцев, в которых она тоже участвовала. Теперь Александр аккуратно посещал уроки танцев. Они обменивались несколькими словами, которые были полны для Александра глубокого значения.
И вот однажды Катя, или Екатерина Павловна, как ее называли, вдруг исчезла.
Александр, приняв вид равнодушия, спросил у Бакунина, где его сестра. Тот с лукавой улыбкой ответил, что она с матерью уехала в Петербург. В Царском Селе Бакунины нанимали отдельную квартиру в «полуциркуле», в дворцовых службах.
Александр не видел ее с утра и так и лег спать. На следующий день ранним утром он выбежал на снежную дорогу и глядел вдаль: не едет ли кто? И вдруг неожиданно повстречал ее на лестнице, когда она спускалась вниз от брата.
— Что, скучали? — спросила она с улыбкой. — Ну, поскучайте. Сегодня поговорим.
И как она мила была! Как к ней пристало черное платье!
Александр был счастлив. Ее тон был такой дружеский, такой ласковый, что нельзя было воздержаться от восторга.
— Я мог бы говорить с вами до завтра, — сказал Александр.
Опа снова улыбнулась.
— А нам есть о чем говорить, — ответила она.
Александр вернулся к себе в комнату в возбужденном состоянии. На другой день он сделал в дневнике запись стихами и прозой:
Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, — сладкая минута!
Но я не видел ее 18 часов — ах! какое положенье, какая мука!..
Но я был счастлив 5 минут…»
Припомнились стихи Жуковского:
Весной 1815 года на улицах Царского Села появились офицеры гусарского полка, вернувшиеся из Франции. Среди гусаров заметен был красивый офицер, одетый с особым изяществом.
— Знаешь, кто это? — улыбаясь, спросил Горчаков Александра. — Это Чаадаев. Богат, со связями и, представь себе, с вольными мыслями.
Скоро Чаадаев познакомился с лицеистами. Он говорил Жанно и Александру на прогулке в парке:
— Я смотрел с горы на Париж, и мне хотелось просить прощенья у этого великого города, куда мы пришли, чтобы задушить впервые родившуюся здесь свободу. В России я чужой — враг рабства. Мне здесь нечего делать.
Жанно отвечал, волнуясь:
— Как вам нечего делать? С вашим умом, с вашими чувствами…
Чаадаев, ласково улыбаясь, взял под руку молодых людей и сказал:
— Вы, мои друзья, молоды. Вы еще можете верить. А я… — Он вынул дорогой парижский брегет. — А мне пора. — И прибавил иронически: — Обучать солдат фрунту…
…В 1816 году был наконец назначен директором Лицея Егор Антонович Энгельгардт — человек добрый, но с убеждениями, совершенно искренними, лютеранского пастора. На Лицей он смотрел как на приют мудрости и искусства и после своего переселения велел сделать на подъезде железный узор в виде совы и лиры, как знаки мудрости и поэзии.