- Что, холодно? - спрашивает идущий рядом Кудрин.
- Ноги промочил.
- Вот это скверно. Садитесь в кабину. Ну, ну, без разговоров!
- Погреться, товарищ лейтенант? - спрашивает шофер. - Садитесь, здесь теплее.
Едем теперь заметно медленнее.
- Стережется Лешка! - усмехается шофер.
Плотно прижимаю ногу к разогретому металлу, но это мало помогает. Внутри поднимается неприятный липкий озноб. Рубашка под гимнастеркой влажная, от этого еще холоднее.
- Вам бы сейчас спирту.
- А, обойдется.
Покачиваясь, впереди маячат расплывчатые пятна автобусов. Кажется, что едем в густую чернильную завесу. Когда-то, еще мальчишкой, я ехал в такую же темную ночь с отцом. Тележка подпрыгивала, черное беспросветное небо дышало холодом, и я теснее прижимался к теплому боку отца...
- Вон ведь куда его занесло! - задумчиво говорит шофер. - Чуть ли не пол-России оттяпал.
Он говорит что-то еще, но я не вникаю в смысл его слов. Натягиваю полы полушубка на колени, засовываю руки в рукава, прячу голову в ласковую мякоть воротника.
- Вот и ладно, - снова доносится голос шофера. - Воды зальем.
Оказывается, мы остановились.
- Как, Прохоров? - спрашивает Кудрин.
- Ничего.
- Ну, ну... Что же мы опять встали? Деревня, что ли?
- Бывшая, - поправляет Метников.
И действительно - бывшая. Домов нет, одни печки смутно белеют длинными шеями труб. Хотя вон как будто и целый дом.
Стараясь согреться, догоняю Кудрина. У автобуса один Гулевой.
- Что встали?
- Воды надо.
- Не видно ни черта, - раздается сбоку голос Леши.
Гулевой, я и подоспевший с пустым ведром шофер пашей полуторки идем к дому. Начальник издательства светит фонариком. Находим дверь. Гулевой щелкает предохранителем пистолета.
- Похоже, никого, - говорит Леша и тянет дверь на себя.
Входим и в первое мгновение ошарашенно молчим.
Высоко над нами, там, где должен быть потолок, чернеет небо. В разрывах облаков кротко мигает звездочка и, точно устыдившись, тут же гаснет.
Луч фонарика освещает пустую, оклеенную пестрыми обоями комнату. В углу лежит коровья туша - голова отрублена, на полу чернеет лужа застывшей крови.
- Кто тут? - раздается испуганный женский голос.
Из печки высовывается голова женщины в шали, лицо у нее в саже.
- Домовой, прямо домовой, - хохочет Леша. - Ты что, мать?
- Рано в сынки записался, - беззлобно отвечает женщина. Она вылезает из печки, отряхивается. - Напугали до смерти!
- Вот так мать! - ухмыляется Леша.
Женщина явно не годится ему в матери: на вид ей лет двадцать пять, двадцать семь.
- Ну, ладно! - останавливает Гулевой. - Ты что ж это в печь забралась?
- Беда заставит - под печку полезешь! Дом-то не мой. Я на другом конце живу... Корова ушла, потом слышу - грохнуло. Бегу сюда, а она уже не дышит. На мине, что ли, обрушилась? Втащила кое-как сюда, да тут и заночевала: собаки бы не потаскали. Домой-то не допрешь. Завтра уж порублю...
- Что вы тут копаетесь? - раздается за спиной голос Пресса. Он входит, удивленно разглядывает дом без крыши, крякает.
- Здравствуйте, хозяйка! Что у вас тут?
Гулевой коротко докладывает.
- За что деревню сожгли?
- Они говорят - за что? Запалили, и все тут. Пять изб только и отстояли.
Гремя ведрами, шоферы идут вместе с женщиной к колодцу. Меня снова начинает донимать озноб.
- Вот, писатели, - говорит Пресс, - запоминайте!
И снова медленно плывет навстречу черная качающаяся дорога. Я приваливаюсь к спинке и, уже не сопротивляясь ознобу, стучу зубами. Сейчас бы на теплую печку, укутаться, закрыть глаза. Ага, вот так!.. Хорошо, что сейчас лето. В саду цветет сирень. Смотри, - обломали уже! Ничего, букет Оле я нарву. Надо только нагнуть вон ту ветку... Фу, но почему так холодно?.. Да, да, вспомнил: мы едем... Дорога тянется долго, ночь все такая же черная. Кажется, шофер что-то говорит. Нет, это не шофер. Ну, конечно, это Макаров. Он держит Олю под руку. "Знаете, Оля, у меня погибла жена..." Послушайте, Макаров, это моя Оля... Что?
- Товарищ лейтенант, приехали! Приехали, говорю!
Меня сильно трясут за плечо.
- Сомлел, - о ком-то говорит шофер. - Сначала всо трясло.
С трудом открываю глаза, небо уже посерело. Стоим у какого-то дома.
- Ну, как? - обеспокоенно спрашивает Кудрин.
- Ничего.
Мне стыдно, что я так раскис. Закусываю губы, стараюсь твердо идти за Кудриным.
Просторная изба, в которую входим, обдает теплым духом жилья. Метников сидит в шинели на лавке, Машенька и Зина моют руки. Их голоса доносятся, как сквозь туман.
- Хозяюшка, - говорит Кудрин. - Куда бы нам пристроить товарища? Занемог.
- Да куда - знамо, на кровать. А то вон на печку.
Горячая. Застудился? Ну, так на печке лучше. Лезь, милый, лезь!
Кое-как снимаю полушубок, портупею. Забираюсь на печь.
- Сережа, выпейте порошок, - говорит Машенька, Она сидит на краю печки, протягивает порошки.
- А запить вот этим! - Гулевой подает стакан, от которого идет муторный запах водки.
- Не хочу.
- Ну, ну, фронтовик! - с грубоватой лаской говорит
Гулевой. - Пей!
Горечь лекарства и горечь водки смешиваются в одно - тяжелая жаркая волна обдает грудь. Мне что-то суют закусывать, жую, а сам уже лечу в мягкое зыбкое тепло...
Прихожу в себя от невыносимой жары. Волосы прилипли ко лбу, ворот рубашки мокрый. Во рту противный вкус водки. Зато ни головной боли, ни озноба.
- Ай очнулся? - подходит хозяйка.
- Очнулся. Хватит валяться. Мне бы вот только поЦотенце - вытереться, мокрый весь. Наши ушли?
- Ушли и строго-настрого наказали, чтоб не вставал.
На-ка, утрись.
Хозяйке лет пятьдесят или немного больше. Лицо у нее открытое, добродушное, с мягкими неглубокими морщинами.
- Перебирайся, сынок, на кровать. А я тебе чайку доставлю. Вот к завтраку-то молодцом и будешь.
- А сейчас сколько?
- Сейчас-то? Должно быть, четыре, а то и все пять...
Солнышко-то нынче не видать, хмарно.
- Далеко наши работают?
- Рядышком, избы четыре отсюда. У Антоновых. Девонька эта забегала Машенька, что ли? Покормить тебя наказывала, как встанешь. Есть-то хочешь?