Но не долга, не прочна еще мартовская благодать.
Под вечер, бледнея прямо на глазах, поспешно закатывается светило, день быстро меркнет, и снова, как зимой, синеет подернутый ледяной коркой снег...
- Весна, - глядя в окно, задумчиво говорит Метников.
Гранович откладывает ручку, вздыхает:
- У нас сейчас на Арбате асфальт сухой.
- Лирики! - добродушно ворчит Пресс, - А у нас на фронте распутица. Воевать мучение, голодными скоро насидитесь. Вот вам и весна!
За окном мелькает лицо Кудрина; через минуту, разрумянившийся, свежий, он появляется в дверях, оживленно говорит:
- Товарищи, пойдемте поможем вытащить машину.
Мучается парень.
Мы с Метниковым одеваемся, Гранович пишет.
- А вы, Гранович?
- У меня стихи, надо кончить.
- А в машине - снаряды, - негромко говорит Кудрин.
Гранович вспыхивает, поспешно встает.
- Что, лирик, получил? - удовлетворенно хмыкает Пресс и тоже набрасывает шинель, По пути забираем Лешу Зайцева.
Застрявшая трехтонка, тяжело нагруженная ящиками, стоит за углом. Задние скаты, буксуя, выбили глубокие впадины, кузов основательно осел. Коренастый водитель в распахнутой стеганке и в почерневших промокших валенках звенит лопатой, ругается. Увидев нас, он светлеет, горячо благодарит Кудрина.
- Мы ее сейчас, мигом, - обрадованыо и быстро говорит он, - Подтолкнем, и порядок. Дело-то плевое! Сейчас мы ее!..
- Да, вперся, - философски замечает Зайцев.
Каким-то шестым, шоферским, чувством признав в
Зайцеве собрата по профессии, водитель беззлобно огрызается:
- Сам не сидел, что ли!
Мотор начинает рокотать, наваливаемся впятером, и сильная машина легко выскакивает из западин. Шофер отводит трехтонку на безопасное место, выглядывает из кабины:
- Ну, спасибо, товарищи, не знаю, как вас благодарить!
- Чего ж ты в валенках? - кивает Пресс.
- Старшина у нас, пропади он пропадом, проваландался, - сердито говорит водитель, постукивая мокрыми, задубевшими на ветру валенками.
- Промочил ноги?
- Не без этого. Ничего, в кабине отогреются.
- Зайцев, - окликает Пресс, - садись с ним - и до Гулевого. Пусть даст сухие портянки да немного погреться. Это по пути.
- Эх, вот спасибо! - широко улыбается водитель, обрадованный, кажется, последним больше, чем сухими портянками.
- Есть! - козыряет Зайцев и озорно оглядывается. - Мне бы, Михаил Аркадьевич, за вредное производство тоже подкинуть надо.
- Ну, ну! - грозит Пресс.
В редакции нас ожидает посетитель. Положив забинтованную правую руку на колени, а левой вертя незажженную папиросу, на табуретке у самой двери сидит невысокий пожилой солдат с прокуренными желтыми усами.
При нашем появлении он браво вскакивает и едва не достает головой потолка - при коротком туловище у него оказываются непомерно длинные ноги.
- Здраю-желаю!
Мгновенное превращение в гиганта настолько неожиданно, что мы все смеемся. Широко улыбается привыкший, видимо, к подобным эффектам и необычный "складной" гигант. Увидев позже вошедшего Пресса, он вытягивается:
- Разрешите обратиться, товарищ старший батальонный комиссар!
- Пожалуйста. - Пресс смотрит на посетителя, подняв голову, глаза у него весело блестят.
- Гвардии рядовой Александр Пушкин...
- Уж не Сергеич ли? - не сдерживается Метников.
- Так точно - Александр Сергеевич, - невозмутимо чеканит гвардеец. Полные тезки!
- Не родня случайно?
- Никак нет! Фамилия наша пошла от прозвища.
Из уральских пушкарей.
- Стихи не пишете? - не унимается Метников.
- В измальстве пытал - не выходит. Складу нет.
Строго поглядывая на нас, Пресс подходит к окну, приглашает:
- Садитесь, Александр Сергеевич. Вот сюда, поближе.
Значит, вы из пушкарей?
- Сам-то нет, - добродушно щурится Пушкин, - К стихам не прибился, из пушкарей выбился. Плотник я. Служу в части майора Потапова. К вам по пути завернул, в штаб вызывали. Заодно в медсанбад заглянул.
- Что у вас с рукой?
- Чирьяк, будь он неладен, вскочил. Вскрыли.
- А в штаб зачем?
- Награды вручали. Вот. - Пушкин распахивает шинель и, не сдержавшись, косится на грудь: повыше кармана на гимнастерке поблескивает орден Боевого Красного Знамени.
- Ого! Ну, поздравляю, Александр Сергеевич! - Пресс крепко пожимает руку солдату. - За что наградили?
- Вторая-то у меня профессия - охотник, на Урале это у нас как должно. Так вот за нее. Снайпером я сейчас. А к вам вот по какой нужде.
- Слушаю, Александр Сергеевич.
- Охота мне в газету заметку пропустить. Да вот рукой нонче плохо ворочаю.
Говорит и держится Пушкин свободно, просто, от всей его фигуры веет спокойствием, добродушием. Слушаем мы его, невольно улыбаясь, хотя ничего смешного он и не говорит.
- О чем же вы хотите написать?
- Про одного нашего солдата. Орел парень!
- Хорошо, Александр Сергеевич. Прохоров, помогите товарищу.
Пушкин подсаживается ко мне, тихонько шепчет:
- А закурить тут можно?
- Конечно. - Я беру бумагу, ручку, жду, пока солдат закурит. Говорите, Александр Сергеевич.
Пушкин снимает шапку, минуту молчит, собираясь с мыслями, лицо у него становится сосредоточенным.
- Пиши, стал быть, так: "Крепко бьет фашистских подлюков рядовой Анисим Захаров. Самый что ни на есть герой - богатырь он! Пять дней назад, когда наша рота брала деревню Маловку..."
Покуривая, неторопливо, словно заново переживая то, о чем он рассказывает, Пушкин диктует. Если убрать некоторые "негазетные" слова, чуть поправить, - получится толковая корреспонденция. Кончив диктовать, Александр Сергеевич просит прочесть заметку вслух и, внимательно выслушав, удовлетворенно говорит:
- Все верно. Теперь подпиши, а я заверю.
Александр Сергеевич встает, снова поражая неожиданным своим ростом, надевает шапку, вытягивается.
- Разрешите идти, товарищ старший батальонный комиссар?
- Что, уже все готово? - подходит Пресс к солдату.
- Они вот помогли, написали.
- Ну, добро, добро. Вы нам пишите, Александр Сергеевич. Военкором нашим будьте.
- В начальство пошел! - весело щурится Пушкин и тут же сгоняет улыбку. - Это можно, когда во как надо человека в газете осветить! Потому заслужил!